Рахиль Гуревич  "Хочу быть маленькой и худой" 

Первые три главы на кнопке" Произведения". Здесь - 4,5,6 и 7-ая главы

Глава 4 Девчачие посиделки

Катя громко высморкалась в салфетку, сунула в рот ещё конфету:

– Что-то «Белочки»  костлявые, – и Катя принялась ковыряться в зубах.

– Как так – костлявые? – не поняла Оля.

– Вместо кусочков орехов скорлупа попадается, ― и Катя выплюнула на салфетку слюнявое месиво.

«Спасибо, что не на пол», – подумала Оля. Оля никак не могла привыкнуть к невоспитанности подруги, к этим резким жестам, хлюпаньям, сморканиям, кашляньям и чиханиям без прикрывания рта. «Неужели нельзя отойти в ванную и поковыряться в зубах?» – думала Оля. И сейчас, после подружкиной «экспертизы» конфет, Ольга в тысячный раз возмущалась про себя: «Разве можно так в гостях? Разве можно про угощение такое говорить?»

Оля взяла со столика пяльцы, начала вышивать.

Катя, внимательно изучая, черпала ложкой суп – «супу», как она выражалась.

Борщи мама Оли готовила в паре с чесночными пампушками. Суп – единственное, после чего Катя долгое время чувствовала себя сытой, а пампушки, напоминающие башенки, с золотой шляпкой и кусочками чеснока в дырявом, пышущем тесте ― это ж просто объедение! На этот раз пампушек было лишь пять против обыкновенных десяти, а в борще вместо традиционной свинины плавали картофельные и морковные ромбики.

– Что ты, Катенька, не ешь?

 – Почему ромбики?

– Это комбайн нарезал овощи фигурками.

– Оль! Где мяско-то?

– Что ты, Катенька, Страстная неделя же! Вот мама и не стала мясо класть.

 

Олина мама моложе Катиной лет  на десять. Катина мама всё делала карьеру во времена самые неблагоприятные для российской промышленности, а Татьяна Ивановна вышла замуж ещё в институте,  никогда нигде не работала, занималась домом, прекрасно готовила и со вкусом обставляла просторную квартиру, занимавшую пол-этажа.

 

– Ну конечно: я – нехристь! – бубнила обиженно Катя. – То куличика прошу попробовать, откусить хоть малюсенький кусочек, то о мясе спрашиваю. Я – нехристь, а вы тут одни православные на весь Подроссийск. Трудоголики.

– Ну нельзя, Катенька. Потерпи до воскресенья. Христово воскресение послепослезавтра, – мечтательно закрыла глаза Оля.

– Без тебя знаю.

 

Катя не любила Пасху. Мама на Пасху уставала, ругалась больше обычного: «Нехристи, недоумки, прости господи, креститься не умеют, а туда же: прутся, прости господи, ко святым мощам. Здоровые – всё у Господа денег просят. Больные – думают, так их старец исцелит. От икон ни тех, ни других не оттащить». 

Катя последнее время старалась реже бывать в храме. Обязательно кто-нибудь из старух скажет:

– Стыдись, молодой человек. С покрытой головой в храме – грех.

Катя молча снимала косынку (она давно уже перестала объяснять, что она «не молодой человек»). Тут же кто-нибудь из знакомых служек шипел:

– Что ты, что ты, Катерина! Прикрой темя! Грех-то какой: в храме простоволосой.

Катя стала бояться исповеди. Батюшка теперь задавал странные вопросы, Катя половину не понимала, но отвечала утвердительно: грешна, мол, да, и тут грешна, да. Мама это чувствовала и всё реже и реже заставляла исповедоваться.

 

В спортшколе Кате понравилось. Там к «подарку судьбы»  относились уважительно, по-доброму, там Катя почувствовала себя спокойно, раскованно и уверенно. Девчонки из команды не травили, но, боясь тренера, только  подтравливали – по сравнению со школой эта была такая ерунда. Два первых месяца Катя уставала зверски: лежала дома на старой софе, притащенной летом с помойки, – лежала и стонала.  Мама переживала, нервничала, мазала дочери ноги мазью, шептала молитвы, опрыскивала дочку святой водой и скоро запретила Кате ходить на «бесовскую» игру. После того как мама заперла Катю в квартире, Алексей Альбертович пришёл в церковь, поговорил с батюшкой. И уже батюшка уверил Катину маму, что ничего грешного и «бесовского» в баскетболе нет. Мама со скрипом, но смирилась с дочкиными «тренировками» и даже дала денег на «баскетболки»[1].

– Первые баскетболки надо купить самим, – неловко  улыбнулась Оксана Ивановна удивительно подвижной пожилой женщине в неудобной длинной чёрной юбке.

Всю остальную форму:  майку и длинные шорты с широкими полосами по бокам, спортивный костюм с символом города и надписью на спине «Подроссийск. СДЮШОР имени Жукова» Кате выдали бесплатно как малоимущей.

Мама Кати, после разговора с Оксаной Ивановной, обозвала тренеров «кровопивцами», заодно уж пожаловалась на «разориловку» и садовнику. Вокруг спортшколы был разбит сад. На газоне краснела бархатцами, синела фиалками, белела пушистыми волосатыми листочками надпись «Спорт – посол мира».  Садовник по имени Силыч, не совсем похожий на садовника, стриг кусты барбариса: острые клешни секатора хищно обкусывали несчастные ветки. Было заметно, что «с виду не совсем садовник» добросовестно, как-то по-научному, ухаживал за цветником. Дядя Силыч узнал Катину маму. Оказывается, раньше Силыч работал на заводе и был начальником конструкторского бюро Святославом Силовичем. Он успокоил маму Кати, разъяснив и обрисовав в красках современную ситуацию в российском спорте: сказал, что женский баскетбол в кризисе, и репутация страны как баскетбольной державы зависит в том числе и от дочери бывшей его начальницы.

 Выдавая деньги на первые «баскетболки», Катина мама не прогадала: сейчас, спустя три с половиной года, она гордилась, что фотография дочери мелькнула в газетах.

–  Впервые за многие годы, хочется жить, Катенька, – говорила мама. – Кто бы мог подумать? Рост твой пригодился! Если б не рост, никогда б ты не стала чемпионкой.

– Какая ж я, мам, чемпионка? – раздражалась Катя. – Мы по России – тре-ти-и!

– Всё равно чемпионка, ты – по городу чемпионка.

– Мам! Извини, конечно, но в нашем городе только одна баскетбольная спортшкола. Мы единственная баскетбольная команда девяносто второго-третьего годов рождения на всю область, если не считать раскоряк из обычных школ и дворовых команд.

– Какие твои годы? – пропуская мимо ушей возражения дочери, мечтала вслух мама. – Ещё и на Олимпиаду поедешь…

 

– Думаешь, чего я из-за тапок ревела? – подала голос Катя после двух тарелок постного борща. – Вчера был медосмотр. У нас же в мае сборы.

– Что ты, Катенька! Какие сейчас могут быть сборы! Экзамены же!

– Экзамены? И чё на сборы не ехать что ли? Две недели, как всегда. Турбаза в Краснодаре – как всегда. Там уж весна вовсю! А у нас – мокрота.

– Катя! Ты забыла? ЕГЭ! 

– ЕГЭ у одиннадцатых, а у нас ЕМЭ[2] , – комично поправила несуществующие очки Катя. – И чё?

– Все волнуются, решают, решают, чтоб на тест правильно ответить. Выбрать правильный ответ. Ведь пробный тест-то… – Оля замолчала.

Пробный тест по алгебре-геометрии Катя написала на «два».

– Да ну, – махнула рукой Катя. – «Плюс один» же по-любому. По-любому – «три». Но это только нам подвезло. Эх, повезло, что мы девяносто третий год рождения.

– Ну, это вы девяносто третий, а я – девяносто второй.

– Только ж, говорят, один год так: сдаёшь на «двояку», а в свидетельстве – «три». Галку или крестик поставил – авось повезёт[3].  Это к старым экзаменам готовиться надо было, а теперь можно вообще не готовиться.

– Да? А я расстроилась.  Французский стал по тесту[4].

– Ну, ты у нас умная. Умные всегда расстраиваются из-за ерунды. А у нас все девчонки в команде просто счастливы!

– Так что медосмотр? – вернулась к началу разговора Оля.

Лицо Кати снова исказила гримаса:

– Что? Что? Ещё выросла – вот что! На один сантиметр!

– Ну, Катенька, разве можно расстраиваться? Ну, один сантиметр! Давай я сейчас расплачусь от того, что поправилась на один килограмм.

– Вот-вот! На тебе этот килограмм не заметен. А у меня теперь рост – сто девяносто один! – взвизгнула Катя  и осеклась, потому что в комнату на шум  заглянула Олина мама.  – Сто девяносто один, Татьяна Ивановна, – уже спокойно обратилась к Олиной маме Катя.

Татьяна Ивановна забрала на поднос грязные тарелки и вышла.

– Ну и что, – заспорила Оля, – Когда…

– Да-да, – перебила Катя. – Я знаю, что ты сейчас скажешь: когда вы были в Европе, то видели много женщин с моим ростом.

– И попадались даже женщины с моим весом, особенно в Баварии. – Оля, охая, встала, взяла чайник, поползла в направлении кухни. Катя вдруг сказала:

– Оль! Да я сама. Я сама.

Оля обрадовалась. Каждое движение давалось ей с трудом: передвигаться последние дни она совсем разлюбила – в удручённом душевном состоянии Оля совсем раскисала, ленилась двигаться, вообще переставала ходить.

Катя убежала, сверкая дырками на пятках, наклонившись, чтобы не удариться головой о дверной косяк. На планках дверной коробки по всем законам евроремонта торчала мягкая нахлобучка. Об эту штуку с осени стала ударяться Катя. Нахлобучка мягкая, кожаная, но всё равно неприятно. «Хорошо, что у Катеньки причёски нет, – думала всегда Оля, – а то бы Катя причёску портила и расстраивалась».

«У неё и на пятках дырки. Надо подарить ей носки… Но: носки и платки не дарят», – размышляла дальше как-то бессвязно Оля. Когда дело коснулось этого ужасного случая с загоревшимися волосами, Катя среагировала молниеносно – на то она и спортсменка, чтобы быстро принимать решения. Хороший человек – Катя. В её поведении и без этого случая  присутствовал врождённый такт: Катя не выспрашивала ничего об Олиных родителях, как это делали другие девочки в школе, не обращала  особого внимания и на предметы роскоши, которыми была забита соседняя комната. Катя говорила всегда только то, что думала, могла сболтнуть лишнее, но не держала фигу в кармане. Оля обижалась, конечно, на откровенное недоумение подруги по поводу жалоб на лишний вес:

– Меньше ешь и похудеешь. У нас на баскетболе все девчонки худые, потому что бегают, двигаются.

– Как же я буду двигаться, Катенька, я не могу. Я натираю ноги вот в этих местах, – Оля показывала на ляжки. – Мазь покупаем коробками!

Катя беспечно пожимала плечами, и Оля всегда обижалась этому безразличию подруги, этому непониманию – даже игнору! – проблемы лишнего веса.

«А может быть это и правда совсем не трагедия,  эти мои лишние килограммы? – продолжала думать Оля. – Вон Катя как бедно живёт, всё время есть хочет. Я бы, наверное, умерла без вкусностей, а Катя и супу рада».

 

 

– Знаешь, Оль, – сказала Катя, откусывая яблоко. – Евграфович про тебя весь урок пытал: Кто? Да что? Да куда ты пропала? Ты ж сегодня доклад по Коробовой должна была делать.

– По Коробочке.

– Ну. Я так и сказала: по коробчонке.

– Давай, Кать, не будем больше про школу, ладно? – растягивая слова, как будто убеждая саму себя, твёрдо попросила Оля.

– Да ладно, ладно, – отмахнулась Катя.

– Не «ладно, ладно», пообещай, что не будешь напоминать.

– Ну ты, Оль, ваще. Тугарёв сегодня в меня тоже спичкой пульнул. Не попал. А в тебя попал – это же случайность. Что теперь: вешаться, что ли? Тугарёв сегодня Зайца подпалил, между прочим.

– Как? И Зайца? – испугалась Оля. – Они же друзья.

– Да какие они друзья? Ты как не из нашего класса. Блёшка в Зайца влюблена – я же тебе рассказывала. Тугарёв, как на Блёшку запал, так с Зайцем не особо, одна видимость. А теперь и видимости нет. Во вторник Тугарёв с Зайцем из-за твоего ластика подрались, вчера Тугарёв Зайцу ребро сломал – сегодня подпалил.

– Ну да?

– Ага. Как подпалил я сама лично видела. А как Заяц поза-поза-вчера тебя защищал – не видела. Ластик твой он мне не отдал, и дневник твой у Зайца, между прочим!

– Дневник у Зайца? – переспросила Оля и скептически продолжила, – Заяц – меня защищал?! Ты меня просто жалеешь и поэтому успокаиваешь. Не может быть, чтобы он защищал! Заяц как и все! Он всегда меня подкалывал как и все, всегда меня ругал, оскорблял!

– И чего? Заяц и меня подкалывал.  И чего? А теперь Тугарёва подкалывает. Теперь у них война. Из-за тебя, между прочим. Тугарёв твой дневник от обложки оторвал, Заяц скотчем его заклеил, но очень за тебя обиделся.

– Знаешь, Кать, ты поменьше сплетни-то собирай.

– Да какие сплетни? Мне Бланш рассказала. Бланш врать не будет. У них с Блё  из-за тебя  тоже что-то там произошло.

– Что?

– Я ж сплетни собираю, – и Катя обиженно отвернулась.

Оля и сама не хотела больше говорить, она вернулась к вышивке – Олин палец в напёрстке напоминал снеговика с ведром на безмозглой круглой башке. Катя следила за движениями Оли – ловкими, сноровистыми – за пальцем-снеговиком, подпихивающим иглу, и удивлялась, что вот так, в кропотливой монотонной работе рождается такая красота, которой завешаны стены Олиной комнаты. Дома у Кати висит вышитая Олей картина: девушка в прыжке кладёт мяч в корзину. Девушка одета в коротенькие чёрные шортики, совсем не похожие на сегодняшние баскетбольные шорты. Катя, просыпаясь, всегда смотрит на вышитую ретро-баскетболистку, Катя любит этот Олин подарок. Интересно: что Оля подарит Кате в этом году? Хорошо бы какую-нибудь ажурную кофточку, связанную крючком, что-нибудь типа топика, обязательно на крученых бретельках.

Катя заскучала.

– Оль! Дай в мобильник поиграть!

– Играй.

Катя хищно схватила со столика мобильник, уселась поудобнее на диван, оперлась на подушки, вытянула ноги, уставилась в экран – раздались электронные писки и короткие мелодии.

– Выключи звук, Катенька! Мама не любит.

– Сама выключи – я не умею.

– Ладно. Так играй, – Оле было неохота подниматься, идти к дивану, да и крестики после придётся заново пересчитывать: в вышивке главное – не отвлекаться, иначе непременно ошибёшься.

 

…Оля только пришла в Лицей.

В первый же день, её, новенькую, выгнала из своей подгруппы Стальная Труба:

– Вот ещё! Будут в наш лицей брать всяких-разных-безобразных, – и француженка брезгливо скосила свой, такой же, как и у Оли утонувший в складках щеки, маленький тараканий глазик.

Оля за эти три дня до первого урока так и не выучила ни слова по-французски, а новые одноклассники два года, как учили второй язык. Расстроенный Геннадий Евграфович, срочно приглашённый «посмотреть-на-такое- безобразие-нулевой-уровень-и-как-вам-это-нравится», сказал Оле в коридоре:

– Не расстраивайся. Тебе повезло. Попадёшь в другую подгруппу. Там Луиза Владимировна. Но она без приказа завуча не примет. Давай тихонько сходим к Марте Борисовне и тихо попросим:

Луиза Владимировна – интересная ещё дама лет пятидесяти, со старомодным кругляшком тощего пучка на макушке, вся какая-то вытянутая вверх,  походила на благородную седеющую светскую даму века так осьмнадцатого. Французский облик Луизы  дополняли неизменные громоздкие туфли на высоких массивных каблуках. Карие огромные  глаза, такая приятная слуху французская картавость...  Луизу Владимировну отличала совсем не французская черта  –дотошность. Не смотря на то, что коллеги в учительской уже три дня как сплетничали о «чрезвычайно крупной» новенькой из седьмого «А», Луиза Владимировна Олю ещё не видела. На своём втором уроке приказала новенькой встать, и была несколько озадачена такой «мощью» ученицы, она не могла предположить, что новенькая настолько полная. Тогда Луиза Владимировна остановилась на полпути: не стала вызывать Олю к доске, но и не разрешила обратно сесть, просто задала пару вопросов на французском. Оля ничего не отвечала и рассматривала парту.  Тогда Луиза Владимировна попросила по-французски Олю сесть. Оля продолжала стоять, рассматривала теперь линолеум в проходе между рядами. В классе захихикали. Луиза Владимировна, не смотря на внутреннюю жалость к этой толстой девочке, больше по привычке, как говорится «на автомате», строго и непреклонно, спросила: почему так произошло, что в группе появилась ученица, которая не имеет никакого представления о просьбе «осэйеву сентэ-пле».

– Да она блатная! Что тут выяснять? – крикнул Тугарёв, и все остальные уже не хихикали, а смеялись в голос.

Смех вывел Олю из оцепенения, придал силы. Оля привыкла к шуточкам в старой гимназии, она привыкла по-своему бороться с оскорблениями – похвалы учителей, уверенный ответ на уроке почти всегда прекращал насмешки, вредненькие ухмылочки и язвительные комментарии. А если кто-то и продолжал глумиться по-тихому, давиться в кулак, то учитель почти всегда делал резкое замечание. Педагоги не любят, когда смеются над теми, кто серьёзно относиться к предмету – Оля это знала.

 Оля уверенно возразила, что она не блатная, что она прошла собеседование, что вторым языком в её предыдущей школе был немецкий, и что она, Оля, постарается нагнать, восполнить пробел в своём образовании. Оля так и сказала: «восполнить пробел в образовании», и тут загоготал, как чумовой, Заяц.

Выгнав Зайца из класса,  Луиза Владимировна перешла на немецкий, и дальше вся подгруппа, сидела, хлопала удивлённо глазами, вращала изумлённо ушами, не понимая ни слова. Дальше Луиза Владимировна перешла на английский – группа, понятное дело, кое-что понимала, но тоже далеко не всё.

– Садись, – наконец сказала Луиза Владимировна Оле.

Впервые за всю свою многолетнюю работу француженка по-русски попросила сесть.

 

 Луиза Владимировна взяла над Олей шефство, восхищаясь «редкими лингвистическими способностями» новенькой из седьмого «А». Луиза Владимировна забрала у Оли учебник, по которому занимались все остальные:

– Временно забираю. По современным пособиям понять французский язык невозможно, только вызубрить. А тебе, Оля, надо понимать.

Учительница не спрашивала Олю на уроках, только давала и давала Оле старые книги с пожелтевшими,  крошащимися страницами. Перемены Луиза Владимировна перестала проводить в учительской; дотошная француженка сама подходила к Оле, отвечала на её вопросы, давала всё новые и новые листочки с заданиями, написанными от руки.

И вот в первый день после новогодних праздников Луиза Владимировна снова, как в начале года, подняла Олю. И вот тут-то всё и началось, точнее закончилась незаметная жизнь Оли в новом классе. Луиза Владимировна на каникулы задала подготовить рассказы о школе, о своих одноклассниках – обо всём, что касается их Гуманитарного Лицея номер один.  Конечно же Луиза Владимировна, спросила Олю последней, то есть третьей, потому что составить рассказ и более-менее членораздельно «парлекать»  могли только первая красавица класса Наташа Селиванова да умненький, похожий на стручок Слава Салтыков, он же – староста. 

Оля рассказывала – Луиза Владимировна удовлетворённо кивала Если Оля запиналась,  Луиза Владимировна задавала вопросы, переходила на русский. Из одноклассников Оля рассказала только о своей подруге Кате, рассказала, что Катя осталась в другой подгруппе, а её, Олю, из той подгруппы выгнали. Луиза Владимировна улыбнулась. Дальше  Луиза Владимировна попросила описать ещё кого-нибудь. Оля замолчала. Тогда Луиза Владимировна высказалась совсем уж определённо: попросила описать Наташу Селиванову. Оля сказала кратко, что Натали  – красивая, что у неё чёрные волосы, и хвост перехвачен голубой заколкой, что Натали предпочитает синий и голубой цвета. «Голубой» по-французски – «блё». Дальше Оля для оживления, для сравнения, для контраста  описала  подругу Натали –  Ларису Арсенину. Ларису, неизменную Снегурочку на новогодней школьной ёлке, очень красили светлые волосы, вьющиеся от природы. Лариса привыкла к восторженным взглядам мальчиков. Белыми у Ларисы были не только волосы, она вся была беленькая, чёрные обтягивающие кофточки-водолазки ещё больше оттеняли светлую кожу.  «Белый» по-французски – «бланш», и в описании Ларисы, Оля несколько раз произнесла это слово.  Урок закончился, ответившие получили по пятёрке. Луиза Владимировна светилась счастьем: за полгода под её руководством Оля освоила программу двух лет! А Наташа Селиванова стала расстроенной и мрачной, и, как оказалось, не зря.

С этого злополучного дня Ларису и Наташу прозвали «блёшками», а по отдельности  кликали  Бланш и Блё. «Кликуху» раструбили по всей школе завистницы-одноклассницы и отвергнутые  обиженные «в самое сердце души» одноклассники, но Наташа винила во всём только Олю. Прозвища приклеились к подружкам- красавицам. Тугарёв пытался «типа» бороться с «погоняловом»,  сам же, за глаза, он всегда называл свою ненаглядную Наташу Блё, а, забывшись, и в глаза.

Поэт  и второгодник Леван Георгадзе успокаивал:

–  Блё, Бланш – романтический ореол, это же прекрасно, Натали!

 – Издеваешься, не пойму? – кривилась  Наташа. – Жили спокойно шесть лет, пришла жирная свинья и нас с Ларкой унизила. 

– Ты преувеличиваешь как всегда, Натали. Нам с Ларой очень нравится Бланш! – Уверял Леван.

 –Ага! – кивала Лариса. – А то вспомни, как меня дразнили: «Мама мыла раму—рама мыла Лару».

– Рада за тебя, – просто и мило, как только она одна умела, улыбнулась Наташа и с ненавистью, обращаясь к Оле, добавила: – А из Жиро мы сварим жирный холодец.

– По-любому сварим, – смачно плевался сквозь щель в зубах Тугарёв…

 

Оля укололась иголкой, вздрогнула:

– Ой!

– Ты поосторожней, Оль, береги себя, – заметила Катя. – Ты давай на крючок переключайся, на топик к моему Дню Рождения.

 

Глава 5 Бросил отец

Ваня потоптался около  монолитных семнадцатиэтажных домов. Оглянулся: будка охранника, шлагбаум. «Обыкновенная с виду деревяшка, полосатый брусок, а вот – не пущает», – подумал Ваня.

– Э-э, деятель, ты куда? – показался из будки нервный худой человек в темной форме с жёлтой  надписью «охрана».

– Во двор.

«Странно, – размышлял Ваня. – Худякова здесь спокойно прошла. Без звука этот «деятель» её впустил. Ясно: Дуло здесь примелькалась, а я новый».

Надзиратель уже подтолкнул Зайца.

– Подождите. Дайте мне сказать! – Ваня спокойно посмотрел в колючие, с туманной поволокой превосходства глаза охранника.

Второй год в сетке расписаний факультативом стояла риторика. Заяц на факультативы не ходил – лениво, и так нагрузки выше крыши, но учебник риторики Ваня почитывал. Картинки смешные: древние греки, все такие в драпировках, и речи произносят – Ване нравилось, когда с юмором что-то объясняли. Ваня стал применять правила риторики в жизни: надо говорить конкретно. 

– Дайте мне сказать! Понимаете: здесь, в этих домах, живёт моя одноклассница.

– В каком доме?

– В том-то и дело, что я не знаю, – ответил Ваня, придерживаясь риторического правила: «не врать без крайней необходимости».

– Иди отсюда, деятель.

– Понимаете: вы её должны знать, такая полная девушка.

– Да тут много в теле, – ухмыльнулся охранник, он с интересом посмотрел на такого простачка, который даже соврать не может. – Всё уважаемые женщины, всё генеральши, то есть генеральные директора, всё… – охранник осёкся: и с чего это он разболтался?

– Понимаете, ну, в общем, я знаю, что...  живёт в этих домах. К ней ещё подружка сейчас пришла. Прошла. Худая такая.

– А-а! Баскетболистка? Знаю. Олимпийская надежда, – охранник хихикнул.

– И мне надо пройти во двор, выяснить в какой подъезд зашла «олимпийская надежда». Очень надо, честное слово!

– Очень надо? – захихикал снова охранник: ему нравился этот искренний молокосос.

– Понимаете: это важно. Хочу тайно узнать адрес. А в следующий раз – навестить, цветы подарить…

– Да проходи уж… Но учти, командир: повсюду  видеонаблюдение, не хулигань!

– Спасибо тебе, командир! – поднял руку в приветствии Заяц.

Охранник надел дежурную свирепую маску и скрылся в будке.

«Худякова уже поднялась, – подумал Заяц. – Придётся гулять на улице». Дома стоят привычным четырёхугольником, но непривычно, что все арки перегораживают шлагбаумы. В центре двора, как и везде, – детская площадка. Такая яркая! Пластиковые трубы и горки. Ваня  сел на качели: не скрипят.

Сколько придётся сидеть здесь на качелях и ждать? Пока там девчонки натрещатся, чаю напьются. Ваня подумал, что три года учился с Олей и всегда считал ниже своего достоинства с ней общаться. Ага: он же, Заяц, типа крутой, в школе его все знают. Любит его, Зайца, вся школа. Тугарёва боятся, а Зайца – любят. В детстве Ваня был пугливым, тщедушным,  запинался вот так: «За-заяц с-сидит н-на качелях-лях». Сейчас Ваня тоже запинается, но редко, и это ему даже идёт, «создаёт дополнительный шарм», – говорит мама.  В последние три года Заяц из долговязого пискли  превратился в кучерявого и обаятельного парня – он сам слышал, как шептались девчонки из одиннадцатого у него за спиной.  Ваня замечал, что на него обращают внимание и на улице, но это могло быть и из-за  рокерского прикида. В общем, свезло Ване с внешностью, приятно всем нравиться.

В душе Ваня был панк. Пусть все слушают свой рэп и транс – Заяц будет слушать панк-рок. Зайцу повезло не только с внешностью, но и с мамой. С мамой они слушали одну радиостанцию. С папой Зайцу  не повезло, и не потому, что папа не слушал никакой радиостанции, а потому, что папа ушёл и развёлся с мамой. Скоро год как папа их бросил. У папы родился ещё сын. Получалось, что этот мелкий Ване брат. Но Заяц считал, что если бы родила мама, то это без вопросов брат. А если «родил» папа, то это “хрень”, а не брат. Ваня вообще не любил малышей. Они так визжали у мамы в кабинете, когда он заходил. Теперь Заяц уж не заходит, мама просит его не появляться на её работе.

– Тебя  дети принимают за монстра или колдуна, одна девочка решила, что ты из какого-то сериала, забыла название – нерусское.

Мама Зайца работала массажистом в детской поликлинике.

 

Когда Ваня родился, он был хлипкий и маленький, не плакал, только пищал, тяжело вздыхал во сне. Врачи сказали, что Ваня не будет ходить и даже не сядет, напрописывали новорождённому таблеток и уколов и отправили влачить «жалкое существование». Но Ванина мама была кремень, она закончила медучилище и поэтому не очень доверяла тому, что говорят врачи. За время работы в реанимации она часто видела, как врачи ошибаются. Папа взял отпуск за свой счёт, а мама пошла на платные курсы массажистов. Через месяц мама начала массировать малюсенького Ваню, ну и таблетки, раскрошенные в ложечке, всыпались в Ванин рот горстями.

– Подсадим с рождения ребёнка на колёса, – грустно шутил папа. Родители тогда были совсем молодые.

Настал день, когда маленький Ваня сел, а потом и пошёл – позже остальных детей, но в пределах нормы. Когда у мамы спрашивали возраст её сына, мама отвечала, чеканя слова:

– У нас произошла задержка в развитии.

Когда произошла задержка, мама не уточняла, да никто и не спрашивал. Любопытствующие качали головами, понимающе крутили у виска и ретировались восвояси.

Заговорил Акимов-младший намного позже ровесников, а потом ещё оказалось, что он запинается и заикается. Ваня стал ходить в логопедический сад. Тогда мама устроилась в этот сад уборщицей, а когда освободилось место в детской поликлинике, перешла работать туда. Сначала инструктором лечебной физкультуры, а потом и массажистом. Мама хорошо зарабатывала, больше папы, мама подрабатывала частными массажами. Ваня не требовал, как другие мальчики, машинки, конструкторы и «песты». Ване нравились солдатики, точнее – рыцари. Ваня просил только рыцарей. Он мог часами сидеть в комнате и устраивать побоища. Так, между скучными логопедическими занятиями и захватывающими рыцарскими битвами, пришло время идти в школу.  И тут Ваня впервые услышал, как родители ссорятся:

– Оно тебе надо? Нормальная школа во дворе. Ты там училась, я там учился. Я в нашей школе на хорошем счету.

– А я в нашей школе на плохом счету.

Родители Вани учились в одной школе, но мама была старше папы на год, к тому же ушла после восьмого класса, не застала папу в зените комсомольской славы.

– Да что ты-то? При чём тут ты? У Ивана моя фамилия. Комсорга Акимова помнят.

– Комсорг – это теперь пятно в биографии, – возражала мама. – Тем более комсорг школы. Не хочу я ребёнка в нашу школу отдавать.  Ваня на меня похож! Ваня – бунтарь, хоть и тихий.

– Мало ли, кто на кого похож! Ерунда, что комсорг – это позор! Чушь это! Меня в школе, я уверен, до сих пор уважают.

– Всё равно узнают, что мой сын.

– Ну и что?!

– Ладно, – разнервничалась мама. – Давай откровенно: у нас с тобой ребёнок необычный.

– Да ну. Брось. Ты как клуша, как эти твои мамашки из поликлиники, кудахчешь. Понабралась.

– Да. Если тебе так хочется, я кудахчу, я именно такая! – закричала вдруг мама. – Но я – мать, и я буду решать, в какой школе учиться моему ребёнку!

– Нашему ребёнку! Нашему! – гаркнул папа, натянул куртку и ушёл «прогуляться», хлопнув дверью.

Тогда Ваня  зашёл на кухню, обнял маму и спросил:

– Мама! Ты меня хочешь в тюрьму сдать?

– Ну почему же в тюрьму? – улыбнулась сквозь слёзы мама.

– Значит, это папа хочет меня сдать в тюрьму?

Мама ничего не ответила, руки у неё дрожали – Ваня это видел. Ваня решил отвлечь маму и спросил:

– Мама! А комрог – это рогоносец, да?

– Комсорг, а не комрог.

– Всё равно это рыцарь такой, да?

– Да, это такой злой рыцарь, – вытерла слёзы мама и улыбнулась. Ваня заметил, что мамины руки перестали трястись.

Несмотря на протесты папы, Ваня пошёл первого сентября в далёкий Лицей, который тогда был просто школой с углублённым изучением истории, литературы и английского. Акимов-старший так и не простил этого жене. Он раздражённо провожал маленького сына в школу, во втором классе стал  «забывать» забирать Ваню с «продлёнки». С тех пор Ваня «забирался» из группы продлённого дня сам. У него появились свои ключи и мобильник. Ваня был очень горд. Он так радовался, что папа не будет теперь расстраиваться из-за этой школы. Но в пятом классе папу стали в школу вызывать. Завуч Марта Борисовна жаловалась, что Ваня дерзит, хамит, не  выполняет требования физрука, не носит  сменную обувь.

– Действительно, наш Ваня оказался весь в тебя. Действительно, твой сын, – говорил теперь папа маме.

Переобуваться Ваня так и не стал – Марта Борисовна с её борьбой за «лицо лицея» дико раздражала. Сейчас Ваня и сам работал внештатником в местной газете, частенько писал мутную заказную «показуху». Например, решили в городе внедрить платные биотуалеты – Ваня написал статью о мусоре и экологии – читатели, по-большей части пенсионеры, живо отреагировали, поддержали инициативу – глава города издал приказ – главред, а после и Ваня получили свой процент от сделки. Главред бесплатной газеты был Ваней доволен. Молодой внештатник: послушный и со злым слогом. Противно, а что поделаешь? Ваня с трудом, через молодёжный конкурс добился этого места. Платили мало только за простые статьи – за заказные статьи всегда и везде платят хорошо. Ваня стал где-то понимать непреклонного завуча, но в девятом классе вдруг начать переобуваться в «сменку» было как-то глупо, стыдно, непоследовательно.

 В общем, Ваня не оправдал папиных надежд, не был Ваня в школе на хорошем счету – опозорил фамилию Акимов.

Прошлым летом отец повёз Ваню  на  искусственный каток. Они с папой взяли уродские, убитые коньки напрокат. Ваня выбрал уродские, а папа – убитые. Покатались. Ваня повыделывался, погонялся всласть, пока надсмотрщица не задудела в свой тупой свисток. Каток находился в торговом центре, люди жевали фаст-фуд, мусолили ртами трубочки для коктейля, с удивлением поглядывали на доморощенного «фигуриста». Лето. Жара. Все разъехались по хургадам,  кипрам, дачам, на худой конец, а несколько недоумков во главе с надсмотрщицей катят по искусственному льду.  Дальше папа с Ваней поднялись на второй этаж, выбрали столики для курящих, присоединились к компании жующих и стали наблюдать со второго этажа за машиной, неторопливо заливающей лёд. Папа отхлебнул кофе, закурил и сказал:

– У тебя родился брат.

Мороженое застряло у Вани в горле – Ваня постарался, чтобы папа ничего не заметил. Заяц сказал:

– Шутишь?

А папа сказал:

– Я развёлся с нашей мамой, к сожалению. – И добавил: – К сожалению, Вань, у меня теперь будет другая семья. Вчера была свадьба. Честное слово, очень жаль.

Заяц машинально жевал хот-дог, мял зубами трубочку, всасывая коктейль. Недоеденное мороженое в пластиковой вазочке с плевком клубничного джема таяло себе и таяло. Папа отошёл, вернулся с двумя бутылочками колы, которая была абсолютно лишней.

– Ты не представляешь, как я любил в детстве «Колу»! «Пепси» было  завались. А «Коку» в наш универсам редко завозили. Я каждый день заходил, пас эти бутылочки-ноль-тридцать-три с красными этикетками и белыми строчными латинскими буквами. Покупал для отвода глаз новинку: зелёный «Тархун» – ноль-пять, а ждал «Коку». И почти всегда дожидался, чаще в конце месяца. Сорок пять копеек бутылка, бутылку потом за пятнарик сдать можно было… А самое дорогое мороженое  сорок восемь копеек стоило. А самое дешёвое – семь. Но по семь редко «выбрасывали».

Ваня слушал рассеянно: ему без разницы что было тогда, ему наплевать на эти «колы», мозолящие глаза рекламой. Заяц любил купить в аптеке сироп шиповника, разбавить его простой несолёной газировкой...

Зайцу хотелось заплакать, он сказал:

– Значит – женился по новой?

– Женился, Вань. Видишь ли: тебе не понять – ты юный, у тебя всё впереди. А у меня – ни-че-го. На работе одно и то же, одно и то же. Ругань. Склоки. Здоровые мужики, а хуже баб.

 Папа Вани работал в строительной фирме, «на проглавной», как он шутил, должности.

– Наша мама, – продолжил папа, – отличная, неунывающая, компанейская: тусовщица, вся в тебя. А мне хочется тишины. Я, Вань, устаю от этой эф-эм станции изо дня в день.

Ваня промолчал. Он мог бы возразить, что мама бывает дома только вечерами, что даже в выходные она уезжает на подработку. Ваня мог бы сказать, что Дед Мороз принёс маме на Новый Год  классные беспроводные наушники и дома, если что и нарушает тишину, так это телевизор, который сутками напролёт смотрит по выходным папа. Свою музыку Ваня никогда не включал, когда папа бывал дома. Папа устаёт, мама устаёт – Ваня  понимал. Ваня и сам жутко уставал, когда писал сочинения по литературе, а особенно полулживые статейки о тинэйджерах города – просто зверски уставал, вообще без сил становился.

Ваня молчал, размышлял про себя. Папа! Папа! Как такое могло случиться?! Когда? Этот ребёнок. Ваня возненавидел этого мелкого прыща, о котором умилённо, расплываясь в идиотской улыбке, рассказывал папа. Этот мелкосос – просто гад, разлучник.

– В общем, Вань, я тебе всё честно сказал, доложил. Я виноват. Пойми! Ты меня поймёшь. Потом поймёшь. Когда станешь мужиком. Жизнь уходит, сочится сквозь пальцы, словно песок. (Ваня поморщился от заезженного сравнения жизни с песком.) Каждый день всё темнее. Иногда – не выспишься, голову не можешь оторвать от подушки – совершенно нет сил, а на работу всё равно надо. У нас мужик один на объекте свалился и умер. Понимаешь? Не пил, не курил. А пропал в сороковник! Понимаешь? Сил нет, здоровья нет, нервы ни к чёрту. Всеобщее озверение повсеместно. Понимаешь?

– Да всё нормально, пап, – ответил Ваня, ему было стыдно, неловко от этого разговора. – Всё нормально. Маму жалко, но я маму поддержу.

– Ну вот, – виновато хмыкнул папа. – Вот это я понимаю: совсем ты  взрослый. Я тоже в четырнадцать лет…

И опять полились бесконечные воспоминания, которые Ваня не слушал, пропускал, как и всегда,  мимо ушей – родители любят по сто раз одно и то же повторять, мусолить, переливать, как говорят, из пустого в порожнее – хоть Ваня и не любил избитые фразы, а по-другому не скажешь. Маразм, как говорится, не дремлет.

Наконец от нудных папиных воспоминаний о примерной юности вскипел мозг. Ваня решил закругляться,  прекратить эту канитель. Ваня встал из-за стола, наврал, что у него ещё тут в магазинах дела, что надо купить прикольную шапочку. Папа всё понял, папа был догадливый. Он не стал настаивать, предлагать подвезти хоть до ближайшей остановки.

Договорились встречаться как можно чаще. По выходным. У Гостинки. Но у малыша сейчас часто болит животик, малыш всё время визжит. А если на ручках таскать – не визжит. Поэтому: как можно чаще чуть позже, а сейчас у папы мало сил, паонимаешь? «Понимаешь?» – Ваню добил этот вопрос.

– Я тебе всегда дам денег, сколько будет надо. В пределах разумного.

– Спасибо, пап. Всё нормально, – в который раз за эти полчаса повторил Ваня и удалился «типа бродить по магазинам – типа за шапочкой».

Ваня шлялся по бутикам и распродажам, глазел на манекены – легче не становилось. На душе было погано, отвратительно, черно. Ваня вдруг понял, что его трясёт от холода. Ваня зашёл в супермаркет, купил пачку сигарет.

– Любых, – ответил он на вопрос продавщицы и зачем-то добавил: – Папа предпочитает слабые, мне папе подарить. И ещё зажигалку, пожалуйста. Любую.

Ваня не стал садиться в маршрутку, чтобы не видеть лиц этих уродов-пассажиров – Ваню сейчас всё раздражало. 

Идти пришлось долго: где по тротуару, где по краю шоссе – торговый центр находился за пределами города. Яркие новые автомобили, раздолбанные драндулеты и дристомёты обгоняли Ваню;  машины на «встречке» ослепляли фарами. Ваня не мог ни на чём сконцентрироваться, в голове было совершенно пусто, не вертелось ни одной мысли. Но Ваня привык  думать над чем-то, размышлять, спорить сам с собой. Ваня сделал над собой усилие:

– Подумаю просто о дороге. Это должно успокоить.

Всплыл в памяти урок Геннадия Евграфовича.

… В начале прошлого учебного года проходили по литературе разную муть. «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Ваня откопал на полке книгу, на первой странице прочёл такую надпись: «Награждается пионер шестого класса «А» член Совета дружины Александр Акимов, за активное участие в жизни школы и пионерской организации. 19 мая 1985 год». Ваня долго ржал над этой записью. «Член дружины», «пионер Акимов» – ну надо же. Вечером Ваня показал папе книгу, папа как будто испугался чего-то, покраснел.

– Вы сейчас проходите?

– Да. Задали прочитать.

– Читай, читай. Хорошая книга.

– А ты, пап, читал, да?

– Конечно, читал. Образованный человек должен все-все книжки по программе читать.

– Да-да. И выучить Пушкина наизусть.

– Точно, Вань.  Потом времени не будет.

Ваня ухмыльнулся, ушёл в свою комнату и больше  разговоры о книгах с папой не заводил. Папа наврал! Концы страниц были склеены – так не бывает, если книгу хоть раз пролистать. Не читал, ну и правильно делал, Ваня тоже дальше двух первых страниц не двинулся – скукотища. Но зачем врать? Зачем  говорить избитые глупые истины?

Тогда на уроке Геннадий Евграфович снял очки, потёр указательным пальцем переносицу – так учитель делал, только когда расстраивался: два человека из класса прочитали «Путешествие…». Хлопкова и Леван Георгадзе.  Вот тебе и самый лучший класс! «Ну, эта Жиро просто очки набирает. Ей делать больше нечего, сидит дома и читает всё подряд», – ревниво подумал тогда Ваня. Леван тоже читал всё по программе, Леван побеждал второй год подряд на областном поэтическом конкурсе. Ваня удивлялся тому, как Леван читает. Ему ни от одной книги не становилось скучно.

– Я смотрю на слова, – объяснял поэт. – Как может быть скучно слово?

– Как? Как? – объяснял Ваня. – Действия нет, сюжета, одни рассуждения.

– Там – музыка, в тексте, пойми, слова такие интересные, старинные, – возражал Леван. – И не скучно совсем. Ты пойми: до Радищева так никто не писал. Если ты в это не въезжаешь – пожалуйста: читай «Три поросёнка».

– Иди ты, – потерял всякий интерес к беседе Ваня. –За Евграфычем  повторяешь…

 

Сейчас, шагая вдоль дороги, Ваня припомнил тот урок. Вспомнил и Хлопкову, которая рассказала о теме дороги в литературе. Ваню тогда перекосило: выступает тут, своих мыслей нет – одалживает их у покрывшихся плесенью критиков. Ване было неприятно, что Геннадий Евграфович так хвалит эту выскочку. Ваня никак не мог привыкнуть, что, кроме его и Левана, словесник частенько теперь хвалил и Олю. После добавлений Левана о поэтике од Радищева учитель приободрился, больше не снимал очки, не тёр переносицу. Геннадий Евграфович стал рассказывать, как всегда увлекательно и захватывающе, о том, что люди, передвигаясь в автомобилях, обделяют себя, о том, что тема дороги – одна из главных в русской литературе. Водителю за рулём надо быть внимательным, смотреть на знаки, а человеку культурному просто необходимо больше ходить, чтобы лучше прочувствовать невысокий  темп коляски, крестьянской телеги, чтобы впитать в себя дух трясущейся кибитки Чичикова. Дух дороги обогащает, раскрашивает восприятие не в три цвета светофора, а в разнообразную цветовую гамму, обостряет ощущения… и так далее и тому подобное…

 

Сейчас Ваня поймал себя на том, что, действительно, имеет преимущество перед водителями. Пеший человек может остановиться, может свернуть, куда захочет, а  водитель связан по рукам и ногам правилами. Водитель не может свернуть в неположенном месте, он всегда будет ждать указателя, разрешающего знака. Вот и отец дождался, когда Ваня подрастёт. Ваня предположил, что отец давно предал маму. Человеку, лживому в мелочах, просто, наверное,  врать и по-крупному: жить на два дома, всё время что-то скрывать, юлить, выходить, если застукают, сухим из воды, хоть Ваня и не любит избитых выражений, а по другому не скажешь. Если бы отец не сказал это: «Тебе четырнадцать, ты теперь совсем взрослый, я могу теперь спокойно вас с мамой оставить», Ваня не так бы расстроился. Всегда надо найти первопричину – так пишут в учебнике риторики. Причина его, Вани, потрясения как раз в том, что отец терпеливо ждал. Давно знал, что их бросит, и жил как обычно, ничем себя не выдавая. Всё-таки, если бы папа ушёл из семьи раньше, когда у него появилась где-то там любовница – это было бы так же больно, так же тяжело и обидно, но это было бы честно. Честно не по отношению к маме и к нему, Зайцу, но честно по отношению отца к самому себе: развернулся там, где захотел, а не ждал разрешающего знака. Ваня поймал себя на том, что всё чаще называет папу отцом. Папа – родное слово, а отец – слово как слово, обыкновенное, распространённое и точно – неродное.

Ваня вдруг почувствовал, что смертельно устал. Он свернул с шоссе к домам на самой окраине города, присел на первую замызганную лавочку. Вокруг тихо, грязно, вонюче. Он явно был не первым ходоком, свернувшим сюда на «перевал». После фаст-фуда очень хотелось пить. Рядом с лавкой валялась пластиковая бутылка из-под  «Коки». Ваню аж перекосило – он сразу перехотел пить. «Отдохну немного и – дальше. Главное, до города доковылял». Он нащупал в кармане пачку сигарет и решил сейчас, не откладывая, начать курить. Ваня и сам давно собирался. В классе многие курили, точнее сказать – покуривали. И Бланш покуривала, и Блё. Так: для форсу, покрасоваться. Ваня любил запах курева, отец никогда не курил в квартире, но от него всегда пахло табаком.  Ваня неумело чиркнул зажигалкой, вдохнул дым, затянулся: чуть запершило в горле, затянулся ещё раз и ещё – немного закружилась голова. На конце сигареты повис зыбкий цилиндрик пепла. Ваня коряво стряхнул пепел – серые невесомые крошки упали на джинсы. Дальше Ваня плохо помнил, что случилось. Вдруг защемило сердце. Обида, жуткая, чудовищная обида, звериная ненависть к отцу, который часто, припомнил вдруг Ваня, говорил: «А вот у Ивановых новый «пежо», а Петровы в Турцию съездили, Притыкин второй коттедж отстроил и сдаёт москвичам», обида и ненависть не давали дышать. Кто-то шепнул Ване: «Нож! Полосни по венам». Сигарета выпала из рук.  Ваня сунул руку в карман, нащупал бургер –единственное, что осталось от сегодняшнего присутствия отца. Подлетели голуби и воробьи. Ваня крошил фаст-фудовскую булку и горько ревел. В голос! Как маленький. Сквозь слёзы Ваня заметил, как один хилый, облезлый воробей подскочил к фаст-фудному кусочку, но тут же получил от голубя клювом по башке. Воробушек-аутсайдер упал, задрыгал лапками. Эх! Воробьи – юркие птицы, быстрые. Нормальные воробьи выхватывают крошки из-под  голубиного носа.  Облезлый же воробышек полежал, пришёл в себя и еле-еле, шатаясь, чуть подпрыгивая, доплёлся, наконец, до родного чирикающего куста. Неудачно попытался взлететь к собратьям… плюхнулся в грязную колею и затих. Зайцу  стало совсем нехорошо, в глазах какие-то молнии. Захотелось чихнуть – Ваня чихнул, и его вырвало. Сразу стало легче. Он снял футболку, протёр рот, затем  глаза, хотя, пожалуй, надо было сделать наоборот. «Это всё кока, не надо было пить коку вперемешку с мороженым», – бурчал Ваня. Воробей барахтался в колее, ещё раз и ещё пытаясь взлететь на ветку. Пустынный двор. Лето, пекло. Ваня взял воробья, завернул в футболку, усадил на широкую ветку. «Сальмонеллёз!» – закричала бы сейчас мама. Воробей уцепился лапками за кору, что-то просипел.

– Не сизари, так вороны сожрут. Доживай, брат, последние часы.

 По пояс голый, с грязной футболкой в руке,  Ваня побрёл на автобусную остановку.

Мамы дома не было. Ваня лёг на отцовский диван, включил радио. Любимая группа звучала в эфире. Всё-таки хорошо, что они с мамой слушают одну станцию, что их магнитолы настроены на одну волну. Теперь маме не надо будет надевать беспроводные наушники. Теперь можно слушать радио без наушников сутки напролёт. 

Когда мама вернулась, она уже знала от бывшего мужа о культпоходе на каток – Ваня это почувствовал.  Он заговорил с мамой как ни в чём не бывало, как будто он думает, что мама ничего не знает. Но мама всё равно заподозрила, что с сыном что-то не так. Дело в том, что Ваня впервые в жизни постирал свою футболку.

 

… Как можно спокойно жить после подлых поступков, Ваня не мог представить. Сейчас Ваня мучается от того, что в классе обидели безответную Хлопкову, а мучился ли папа, когда катался с Ваней на коньках?

Ване порядком надоело сидеть в пустынном дворе и смотреть на редких жильцов, выходящих по своим делам из подъездов. «Подожду ещё с полчасика и свалю, – решил вдруг Ваня.  – В журнале адрес посмотрю или в нете.  А то сижу как недоделанный».

 

Глава 6 Семейный совет

– Кать! Ты только не обижайся, – начала Оля, отложив рукоделие.

– Выключаю, выключаю звук. Вот – видишь? – Катя нервно, из-за того, что ей испортили игру, нажала кнопки – икания мобильника прекратились.

– Н-нет, я не о том. Понимаешь, Кать: к нам сейчас прийти должны.

– А-аа! Вот чё ты такая прибитая. Не хочешь, чтоб приходили?

– Почему не хочу – хочу. Должен прийти наш…

– Гости – это классно! – перебила Катя. – В такую квартиру я бы всех-всех девчонок с тренировки приглашала, круглый день, целый год. Кроме Бойцовой, естественно. Бойцова – дура.

– Это ваш командир?

– Какой ещё командир? – рассмеялась Катя. – Капитан. Распасовывающая она. Э-эх! Все бы ходили, смотрели на стены, на потолок, садились на тёплый пол. Эх, а у меня – помойка. Чё – днюха мамы-папы?

Оля замотала головой:

– Доктор.

– Смотри, чтобы шарлатан не попался. Сейчас на богатеньких все заработать хотят.

Катя спустила ноги с мягкого подлокотника дивана, положила на стол мобильник и вдруг подскочила:

– О! Уроки-то! Чуть не забыла.

Катя присела на корточки, дёрнула молнию своей геройской сумки. Всем своим видом Катя походила на кузнечика, приготовившегося к прыжку.

– Кать, не надо! Спасибо. Мне не нужны уроки.

– Не нужны? Совсем уже?! Меня отчитываешь за то, что на сборы уезжаю, а сама?

– Ну не нужны, Кать. Ну всё равно делать не буду – не суетись.

– Делать не буду! Обо мне ты подумала?

– Ты ж уезжаешь!

– Я уезжаю с десятого мая.

– Ну, там майские праздники… В мае мало учебных дней,  –

странно бормотала Оля.

– Мало дней, мало дней, – Катя руки в боки встала, помолчала, вздохнула глубоко, чтобы успокоиться, выдухнула и добавила тихо, твёрдо и внушительно: – У кого я списывать буду, а?

В двери показалась мама: «Оленька! Пришли!» – и упорхнула, как загадочная фея.

– Всё. Пока тогда.

Кате стало неловко: ей казалось, что Татьяна Ивановна брезгует, что у её Оли такая подруга: бедная,  длинный урод с потёртой, теперь ещё и погорелой сумкой, так ещё и в рваных носках.

 А мама Оли просто боялась помешать девочкам, навредить дочери своим родительским любопытством. Катя была единственной Олиной подругой  –  Татьяна Ивановна дорожила теми днями, когда Катя приходила обедать.

 Катя грустно надела на плечо сумку, сделала шаг …

– Осторожно, Катенька! – предупредила Оля.

Но было поздно: Катя снова задела головой косяк двери: «Ой, ты!» – и выскочила из комнаты.

В прихожей наблюдалось столпотворение. Двое мужчин, один плотный, как барабан, другой красивый, с седым ёжиком волос, – в бронзовом лице что-то орлиное – переобувались. Мама Оли суетилась, извинялась, что тапочки в стирке.

– Здравствуйте, девица, – улыбнулся седеющий Ёжик. – Какая красота! Вы – модель? Вот с кого, Татьяна Ивановна,  Оле пример надо брать.

– Ошибаетесь, Доктор. Эта девочка – баскетболистка, – отозвался Барабан.

– Познакомься, Катенька, – сказала мама Оли, – это…

– Я – Олин папа. Анатолий Иванович, – Барабан протянул Кате руку.

Катя растерялась – ей жали руку только на награждениях. Но там вся команда, а тут – Катя один на один. Хилой лодочкой она сунула  свою кисть в мясистую лапу.

– Ну, каши мало ела, – рассмеялся Барабан.

Катя неловко попыталась найти  свою обувь.

– Толик! Не смущай барышню! – строго произнесла Татьяна Ивановна.

– Я?! Смущаю? Доктор! – взмолился Барабан.

Катя сунула ноги в растоптанные кроссовки и тут заметила, что у Толика-Барабана один носок тоже протёрся на пальце – трикотаж почти прорвался.

– Так, пропустите ребёнка! – скомандовала Татьяна Ивановна.

Мужчины расступились.  Катя, прошептав «свидания», прошмыгнула к двери, выбежала из квартиры.

Катя боялась лифта: жильцы  первых этажей опасаются этого страшного зверя. Спускаясь по лестнице, Катя вдруг поняла, что папу Оли – Анатолия Ивановича – она видела где-то, слышала и это имя-отчество. Но где? Во дырявая башка! «Толик! – улыбнулась Катя. – Такой Толик! Вот, значит, на кого Оля похожа. Лицом – нет, а фигурой точно в папу или в его родню. Я вот тоже ростом в маминого двоюродного дедушку… или в родню отца – кто его знает, какая у него была родня. У меня длинные были в роду, а у Оли кто-то из предков был таких несусветных габаритов».

 

Анатолий Иванович и  Доктор  расположились в креслах просторной комнаты, которую люди, вдруг решившие, что они благородные, называют залой или гостиной. Можно назвать комнаты как угодно: детская, спальня, гостиная, зала – комната от этого не перестанет быть комнатой, четырёхугольной коробкой. Лучше, конечно, кирпичная коробка, чем бетонная. Насколько хорош «монолит» судить ещё рано, но то, что новые дома рушатся чаще, чем старые – это факт. «Мда, – думал папа Оли, – надеюсь, наш дом построен на совесть. Хотя, у кого сейчас совесть? Но может, девять лет назад всё-таки у кого-то она ещё оставалась».

 

– Оля! – позвала мама и тут же пожаловалась Доктору: – Что-то не идёт и совсем мало сегодня кушала.

– Ничего страшного, – успокоил Доктор. – Главное – вы, а не Оля. Вы-то, наконец, созрели?

– Созрели, – ответил папа Оли. – Ничего страшного, Танёк. У нас мужик на работе за год сорок килограммов сбросил. Голодать ездил в швейцарскую клинику.

– Мужик на работе, – сморщилась мама. – Ты сам-то  хоть раз в своей жизни голодал?

– А как же? В армии. Что-то жарко.

Папа Оли снял свитер, остался в тоненькой клетчатой сорочке, погладил круглый живот.

– Живот всё растёт. Э-эх. Старость не в радость.

– Старость! Вам, Анатолий Иванович, сорок один год. Мне – шестьдесят. И я не чувствую себя старым.

– Сравнили. Вы – доктор, спортсмен и бегаете. Я вас часто по утрам из окна машины вижу.

– Меняйте образ жизни –  будете выглядеть лучше меня.

– Да куда мне, – махнул рукой Анатолий Иванович. – Я без свиных рёбрышек загнусь, тосковать начну.

– Доктор! – перебила мужа Татьяна Ивановна. – Может, как-нибудь без диет? Может… вот таблетки есть, рекламируют повсюду: регулируют аппетит, в аптеках продаются.

– Они все действуют на мозг, эти таблетки. Единственное, что можно купить в аптеке безопасного для жизни худеющего – это чай «Летящая ласточка». Полдня в туалетной комнате вам, милочка, обеспечено, минус два килограмма в кармане.

– Ну что вы всё смеётесь, Доктор! А кодировка?

– Не советую. То же, что алкоголика зашить.

– Ну, а я… я слышала ещё: солитёра глотают.

– Да вы что, милочка!

– А ты сама, Танёк, глотни солитёра, м-м? – подмигнул жене Анатолий Иванович.

– Идиот! У нас дочь обижают. Другой бы вызвал своих кирпичей, чтоб избили этого бандита, а ты всё шутишь!

– А кто такие кирпичи, простите?

– Это, Доктор, охрана моя. Танька их так кличет.

– А знаете ли вы, милочка, что кирпичи ничего не решат?

– А что решит? – Рука мамы Оли потянулась к пачке тонких сигарет, лежащих  на журнальном столике. Щёлкнула зажигалка, мама затянулась, замолчала. Разговор ещё не начался, а она уже устала, почувствовала себя разбитой.

– Всё курите, эй-ех, – пожурил Доктор.

– Она ещё и пьёт, доктор. На даче вино так и глушит.

– На себя посмотри – трезвенник, – выпустила из носа дым Татьяна Ивановна.

– Много пить  не надо. Но в меру можно. Лучше, чем транквилизаторы глотать. Стресс, везде один стресс, – серьёзно сказал Доктор.

Татьяна Ивановна продолжала:

– В прошлом году писали на этого Тугарёва в ОВД. Тоже в конце года, тоже перед Пасхой, ударил Оленьку и удавку на шею накинул. Потом уверял, что играл. И что, Доктор? Скандал замяли. Родители этого подонка откупились. Что вы, Доктор, предлагаете? Опять заявление писать? Тогда хоть гематома была, а сейчас с чем мы в травампункт заявимся, ожога-то нет? С остриженными обожжёнными волосами? Так я их выбросила. Нести в ОВД дырявые кофту и маечку? У меня больше нет сил, Доктор. А Толик всё шутит!

– Ой-й. Опять школу искать! – застонал Анатолий Иванович. – Опять только три года в одной школе протянули.

– Даже не вздумайте, – запротестовал Доктор. – Во-первых школ у нас приличных больше нет. А школа эта…

– Лицей, ― поморщилась Татьяна Ивановна.

– То есть лицей – приличный. Я узнавал. В Москве  не найдёте таких педагогов. В Москве такие давно перевелись.

– А вы откуда знаете? – огрызнулась мама Оли.

– У меня сын в Москве. И жена. Я же вам рассказывал.

– Ах, да.

– Поймите, милочка, вам, в смысле Оле,  сейчас ни в коем случае нельзя уходить из школы. Во-первых, экзамены на носу.

– Да какие экзамены, Доктор?! Тесты теперь ввели! Дурдом какой-то.

– И хорошо. Тесты легче, чем экзамен.

– Доктор! Вы не в теме.

– Может, милочка, и не в теме, – согласился Доктор. – Мы тут собрались не об экзаменах говорить. Вот и Анатолия Ивановича с работы утянули.

– Да, Танёк. Совещание перенёс.

– Тесты эти – просто кошмар, – не унималась Татьяна Ивановна. – И всего месяц назад объявили о ЕГЭ.

– Оля нормально сдаст любой экзамен. У вас, в конце концов, девятый, а не одиннадцатый.

Мама Оли потянулась за новой сигаретой. Зажигалка щёлкнула грустно-грустно, грустнее даже, чем в первый раз.

– Жизнь меняется, – вздохнула она.

– Именно, – отозвался Доктор. – Кто знал – тот будет знать, кто не знал – так ничего и не узнает, хоть с тестами, хоть с обыкновенными экзаменами.

Мама Оли затянулась и опять позвала:

– Оля! Оля!

– Иду! Сейчас!

– Да бери ты сюда свою работу! Здесь вышивай! –крикнул дочери Анатолий Иванович привычным командным голосом – от былого Толика не осталась и следа.

– Тише ты! – зашипела мама Оли. – Боюсь, Доктор, что руки на себя наложит. Так она странно ведёт себя последние два дня, музыку всё слушает. Мрачную такую. Хорошо, что Катенька зашла. Катя – наша спасительница! Единственная Олина подруга. Я очень дорожу четвергами. По четвергам Катя приходит к нам обедать. Очень девочка суп любит.

Появилась Оля, прошла, переваливаясь как утка, села на диван – диван недовольно захрипел, как бы говоря: «Почему мне мучиться? Почему не стулу и не креслу?»

– Ну, Ольга! Судьба твоя решается, а ты не идёшь! Непорядок, Ольга Анатольевна!

– Я  смогу похудеть. Я уже и Доктору об этом говорила. Но я не могу т больше в этой школе. – Оля всхлипнула и разрыдалась.

– Ольга! Я тебе говорю: это ещё нормальный класс по сравнению с теми двумя, предыдущими, – сказал Анатолий Иванович как можно убедительнее, но получилось блёкло и ненатурально.

– Нормальный класс! – передразнила Татьяна Ивановна. – Дети взрослеют, умнеют. С девятого класса дурость уходит. Верно, Доктор?

– Абсолютно. Надо доказать всему классу, всей школе, Оля, что ты можешь измениться, – твёрдо закончил Доктор.

Оля  мечтала похудеть, часто и давно фантазировала, как она похудела, стала похожа на девушку из  рекламы. Оля мечтала, что тогда у неё появится друг – ну хотя бы староста Словарь – хороший он парень, умный, воспитанный.  После поджога ей очень хотелось отомстить своим врагам. Новые фантазии стали посещать Олю последние два дня: то она, красивая, стройная влюбляет в себя Тугарёва, а потом поджигает его, и он умирает корёжась от боли, чёрный, обугленный; то Оля, стройная-стройная, совсем худощавая, невесомая побеждает Блё в городском конкурсе красоты.  Блё от расстройства начинает жевать булку, на глазах толстеет, надувается и...  взрывается. Ошмётки Блё летают над кварталом. Но Оля не могла перестать есть, не могла переносить голод.

– Оля, Оля, – тепло начал Доктор, казалось, читая мысли пациентки. – Жизнь грустная штука. Ты всё сможешь, ты стойко можешь переносить трудности –вспомни тот май, когда мама твоя болела. У тебя, Оля, сильный характер. Ты должна переделать себя, ты должна похудеть и обязательно остаться в своей школе, в своём классе. Ребята тебя жалеют – я уверен.

– Да уж. Особенно Тугарёв.

– Между прочим, Тугарёв в школе на хорошем счету, – поморщилась мама Оли.

– Несмотря на прошлогодний инцидент? – удивился Доктор.

– Представьте себе. Это внешне красивый мальчик, очень сильный. Он футболом занимается, спортсмен. Да, Оля?

– Да.

– Ну, тем более: не совсем, значит, бандит.

– Подонок! – жёстко сказал Антолий Иванович. – Но в каждом  коллективе есть такие тугарёвы. Тут один, в другом месте окажется два. Или двое? А? – обратился к жене.

– Не дай бог! Христос с тобой! – перекрестилась мама Оли.

Доктор смотрел на Олю очень пристально – Оля  знала его гипнотизирующий взгляд. Оля слышала, как однажды мама сказала папе: «Наш Доктор –колдун! Я чувствую».

Оля спрятала глаза, хе-хе. Странно всё-таки. Раньше  Доктор говорил, что всё нормально, что надо принимать себя такой, какая есть, а –теперь, ишь ты, разошёлся: надо измениться, перестроиться. Рекламщик, а не доктор. А этот подлый Тугарёв, оказывается, не бандит! Ну-ну: каждый день над ней издевается! Ежедневно! Да он хуже бандита!

– В общем, Ольга. Не буду больше тебя гипнотизировать.

Оля вздрогнула: «Опять Доктор читает мысли. Точно ведь: читает!»

– План до сентября такой. Май-месяц – строгая диета. Завтрак – что захочешь, если нет аппетита, то и не надо. Горячий чай. Обед – гречка, сколько угодно. И всё.

– И всё? – подскочила мама.

– Да. И всё, Татьяна Ивановна. А вы как думали? Теперь июнь…

– Так, Доктор! Не надо, Доктор, нам июнь. Нам бы май пережить и с голоду не подохнуть.

– Не подохните, успокойтесь. Оля со своей комплекцией спокойно может  жить без пищи весь июнь, весь июль и половину августа.

– На что это вы намекаете, а? – закричала мама Оли.

– На то, что у вашего ребёнка избыточный лишний вес. Вы этого не знали?

– Да я вас, Доктор, прогоню сейчас! – Татьяна Ивановна опять, как когда-то давно, начала хватать ртом воздух.

– Тише, Танёк! Не суетись. Слушай врача. Врач дело говорит, –  Анатолий Иванович встал, хватаясь за спину, подошёл к журнальному столику и взял жену за руку.

– Вы загубите мне ребёнка, – заплакала Татьяна Ивановна. – Что же это, Доктор?

Доктор хищно раздул ноздри и заорал:

– Это вы, милочка, загубили ребёнка! Почти загубили! Через пять лет вашей стодвадцатикилограммовой дитятке грозит варикоз, через десять лет – диабет, через пятнадцать – тромбоэмболия.  Вы ведёте ребёнка к катастрофе, любя – убиваете! Забаловали.

– Неправда! Мы уже два года на диете! – взвизгнула мама Оли.

– На какой диете? До двенадцати ночи на диете? А с двенадцати до пяти утра – свежая выпечка из хлебопечки?!

– Вы же сами, Доктор, советовали Оле освоить какое-нибудь творчество,  – рыдала Татьяна Ивановна, – чтобы не было депрессий. Вот Оленька и вышивает до ночи, а иногда вяжет, иногда кружево плетёт до двух ночи.

– Да, Доктор. Рукоделие – это хорошо. Всё лучше, чем за компьютером сидеть, – поддержал жену  Анатолий Иванович. Он был удивлён, озадачен поведением Доктора. Доктор, которого они знают семь лет, который так всегда доброжелательно и спокойно превращал все трагедии в пшик, этот Доктор так взорвался, так разошёлся: обвиняет их с женой в медленном убийстве родной дочери! Разве они не переживают?! Разве у Анатолия Ивановича и Татьяны Ивановны не болит душа? Олина полнота – это прежде всего их полнота. Все проблемы на работе  – это ерунда по сравнению с тем, как Анатолий Иванович молча, уже много-много лет, переживает за Олю, за жену, как болит у него сердце после оскорблений, нанесённых Оле, после беспомощных истерик его любимой Тани. 

– Что же мне ребёнка и покормить нельзя? Чай да кусочек булочки… – всхлипывая и сморкаясь, оправдывалась Татьяна Ивановна.

– Слово «булочка», Ольга, забудь!

Оля воодушевлённо кивнула, с вызовом оглянулась вокруг. Пока Доктор спокойно разговаривал, успокаивал, агитировал, объяснял, Оля просто покорно присутствовала на семейном совете. Ей хотелось остаться одной, хотелось, чтобы её отпустили из этой огромной тихой комнаты, где в шкафах красного дерева танцуют, заменяя колонны, искусно вырезанные деревянные пастушки; где от плетёных столиков, этажерок и стульев без единого гвоздя  веет стариной, уютом – прошлой жизнью, которую они ходят смотреть в Академический театр.

Но сейчас Доктор внёс резонанс в привычную атмосферу гостиной. Доктор  стал неприятным, неудобным, неуютным, колючим, негодующим и требовательным. Доктор стал похож на хищника,  на врага,  бронзовое лицо покрылось пятнами, а ёжик волос шевелился от негодования. Оля вдруг поверила Доктору, прямо посмотрела ему в глаза. Прав, прав! Надо худеть!

– Мама! – закричала Оля. –  Я читала в журнале, что женщина родила тройню и очень сильно располнела…

– В каком это журнале ты читала? – насторожилась мама.

– Не помню, – ушла от прямого ответа  Оля. – Я знаю точно, что возможно сбросить вес… немного. Я и сама давно собиралась сесть на диету. На настоящую диету. Просто тебе не говорила.

– Ну вот!  – обрадовался Доктор. – Дети умнее нас.

 Доктор вскочил со стула – в серванте осуждающе закачался старинный хрусталь. Татьяна Ивановна сидела вкопанно, окаменело, рот её беззвучно открывался и закрывался, но мама Оли уже не хватала судорожно воздух. По чёрной лайкро-колготке бежала стрелка – это мама Оли впилась в ногу  наманикюренными ногтями.

 Доктор говорил и говорил, говорил и говорил... Вдруг прервался:

– Почему, товарищи Хлопковы, никто не записывает мои рекомендации? За деньги, которые вы мне платите, буду требовать строжайшего выполнения.  И не вздумайте, милочка, хитрить! Через день проверяем у Оленьки анализы. Не дай бог сахар подскочит. Убью! Медсестра по утрам будет приходить. Ещё миоритмы, гидромассаж, ручной массаж.

После массажа – обязательно бассейн. И – сауна! Всё на вас ляжет, милочка. Вам возить придётся. Запомни этот день, Ольга! Скоро всё поменяется. Скоро это настоящее останется навсегда в прошлом…

– Ой, Доктор! Пожалуйста, без пафоса! – Татьяна Ивановна расслабленно закурила.

– Хорошо. Давайте без пафоса. Значит, наша задача на первом этапе – диета и процедуры, а третьего мая выходим с Ольгой на пробег.

– Какой пробег? – испугалась Оля. – Я не пойду ни на какой пробег.

– Да, Доктор! – поддержала дочь Татьяна Ивановна. – Что за пробег? Не пойдёт Оля ни на какой пробег!

– Неужели вы, милочка, ни разу не видели традиционный пробег Победы Подроссийска?

– Нет, не видела.

– Старейший в России, между прочим, пробег. В этом году – юбилейный, сороковой.

– А, вспомнила! Дорогу перекрывают, ни выехать, ни въехать. Но Оля никуда не пойдёт! Оля ходит с трудом.

– Вот и пройдёт с трудом пробег.

– Кстати, на пробег-то можно сходить, –  вдруг изрёк Анатолий Иванович. – Выйти. Прогуляться. Продышаться. Хорошее мероприятие. Заодно и ты, Танёк, мозги проветришь.

– Мероприятие, – поёжилась Татьяна Ивановна.

– А вы, Доктор, пойдёте?

– Конечно, Оленька, побегу! Бегаю всю сознательную жизнь, докторскую диссертацию защитил, себя изучая. Товарищи Хлопковы! Почему не записываете… Родители какие-то у тебя невнимательные. Бери ты ручку, листочек.

– Да мы к ноуту привыкли, – оправдывался Анатолий Русланович.

– Ага, к клаве, – кивнула Татьяна Ивановна.

Оля приготовилась записывать рекомендации. Теперь она – свинья, сало, Жиро и Студня – станет нормальной. Обязательно станет такой же, как   все!

 

Глава 7 Ожог первой степени

Прошёл час, или два. Может, Ваня просмотрел Катю? Он встал, в последний раз оглядел до противности уютный двор. Из дальнего подъезда вышел мужчина с красивым загорелым лицом, с орлиным носом, с ёжиком седых волос. Мужчина, довольно насвистывая, скрылся за левой аркой. Ваня двинулся в том же направлении, к арке, к шлагбауму, и тут увидел, что с дальней лавки поднялся пацан и машет рукой. Слава Салтыков!

– Здорово! Ты  тут?

– Привет. Я тут.

–  Здесь живёшь?

– Неа.

– А чё тогда?

– Вот заметил тебя, и, – Словарь запнулся.  А ты чего?

Ване не хотелось ничего рассказывать Словарю. Они с ним почти не общались. Словарь – тихий, смирный староста, ни с кем особенно не дружил, сидел, читал толстые книги, ходил всегда с предельно набитой сумкой, иногда добавлялся небольшой рюкзак. Тугарёв рассказывал, что несколько раз видел Славу на кладбище и один раз – в готическом ночном клубе, и тоже всегда с рюкзаком. Но Заяц не придавал этим сплетням значения – мало ли что наплетёт Тугарёв. 

– Пойдём, Слав, отсюда, – предложил Заяц. – Я как раз уходить собирался.

– Вань,  посидим, раз встретились. Курить будешь?

– А ты  – куришь?

– Неа, – заулыбался Словарь, и Заяц вдруг заметил, что улыбка у Словаря очень приятная, красивая, с ровными рядами зубов, голливудская такая улыбка. – Нет. Я с собой просто всегда сигареты ношу. Угощаю иногда. Иногда, знаешь, надо завести знакомство – помогает сближению, хи-хи.

– А-аа! – кивнул Заяц озадаченно. – Слушай: я не буду сидеть, я постою, я уже всю задницу отсидел. Я тут два часа сижу или три. Обалдел вконец. Я…

И  Ваня рассказал Словарю всё: как  подло они поступили с Олей, как он, Заяц, второй день выслеживает Катю Худякову и вот – сидит здесь и ждёт, чтобы узнать Олин подъезд. Рассказал,  как испугался посмотреть адрес в классном журнале.  Ваня достал из сумки зелёный дневник, а из кармана – малюсенький ластик.

– Катя давно ушла.  – Словарь посмотрел в мобильник. – Тридцать одну минуту назад.

– Вот баран! – расстроился Ваня и хлопнул себя по лбу. – Проморгал. Задумался, вот и проглядел.

 – Да не плач ты. Хлопкова вон в том подъезде живёт, – и Слава указал на подъезд, из которого недавно вышел седой мужчина. – Пятый этаж, квартира – номер не знаю, но – вот её окна, – Слава указал на окна. – Но ты всё равно зайти не сможешь – консьержка не пустит.

Словарь замолчал.

– Сюда, на этот скотный  двор, и то не всех пускают, а ты – консьерж,

– рассмеялся Заяц.

–  Я в ту арку хожу, – Словарь указал на одну из четырёх арок, дальнюю от шоссе. – Там охранник спит, там машины проехать не могут, только люди – вот он и спит, либо сканворды отгадывает.

– А-аа.

– Зря ты про скотный двор. Здесь хорошо, – закрыл глаза Словарь. – Тихо. Я люблю, когда тихо. Иногда дети галдят. Знаешь, Вань. Я тебе скажу, почему сюда прихожу. Раз ты со мной поделился, то и я. Тебе, тебе первому. Но обещай, что никому. Особенно Тугарёву не вздумай, когда помиритесь.

– Ты за кого меня держишь? И с Тугарём мы не помиримся.

Словарь совсем успокоился, приободрился и начал сначала тихо, дальше громче и громче. «На нервной, наверное, почве», – решил Ваня.

– Понимаешь, Вань. Я, короче, жду Худякову.  Ну, хочу с ней поговорить о жизни, о баскетболе. Они же в турнирной десятке. Сейчас «ЦСКА-Москва» к нам в Подроссийск на товарищеский матч приедут. Прихожу сюда. С осени за Катей слежу. И зимой сидел, мёрз, и вот в марте, когда дождь зарядил. И у спортшколы шляюсь. Там парк, знаешь?

– Знаю, – кивнул Заяц. – Приличный парк.

 – Но там садовник злой, и подружки у Кати  такие дылды; я в парке как в лесу, чувствую себя совсем сморчком.

 – Баскетболисты, лоси… – поддакнул Заяц.

– Вот. А Катя выходит от Хлопковой, ну, из подъезда, и никогда меня не замечает! Как, собственно, и ты сейчас.

– Но ты меня позвал! Или Худякова глухой прикидывается?

– Нет, Вань.  Я с ней не рискнул пока заговорить. Она вечно идёт – в асфальт смотрит. А я – иду позади, смотрю ей в спину и молчу. Весь год. И сегодня то же самое. Я – за ней, решил позвать, но в последний момент передумал, не решился окликнуть пока.

– Влюбился, что ли, в… Катю? (Ваня чуть не сказал – «в Дулу», но вовремя осёкся).

– Допустим. Заметно?

– Да нет, – пожал плечами Заяц.

– Я, понимаешь, хочу с ней поговорить, ну просто пообщаться. Она вон какая длинная. Длинноногая. Красивая… – мечтательно проговорил Словарь.

То, что Худякова симпатичная, Заяц замечал. Лицо у Кати овальное, приятные черты, но Худякова вечно, с первого класса, ходила какая-то замызганная, нечесаная, растрепанная. Волосы – сосульки. Это сейчас Катя убирает волосы в хвост, а раньше как кикимора. Ваня давно привык к Кате, не замечал её.

– Да. Худякова симпатичная.

– В неё физрук влюблён, – прошептал  зловеще Слава.

– Ты гонишь. Альбертович всех спортивных любит. Худякова же спортсменка.

– Это Альбертович её в баскетбол пристроил.

– Да ты что?!

– Да. В Жуковскую школу не прорваться. В общем, – вздохнул Слава, – я часто о Худяковой думаю. У меня никаких шансов, понимаешь? Я мелкий – правильно Тугарёв говорит. Когда он над Катей  глумится, я её никогда не защищаю – боюсь. Боюсь, что все узнают, что я…

– Да ладно тебе. Худякова за себя постоять без тебя сумеет. Есди, что Альбертович там вмешивается. Да не куксись. Ты ещё вырастешь.

– Надеюсь. К врачу ходил, к хирургу. Врач сказал, что всё – гены, девяносто процентов, прикидываешь, гены. И десять процентов характер.

– Чушь, – вспомнил отца Ваня.

– Но можно на турнике висеть, просто висеть – хирург рекомендовал. Я и вишу позвоночник растягиваю…

– Хороший ты чувак, Салтыков. Но я пойду. Жрать сильно охота. Три часа сижу – куда? Худякову пропустил. А дневник с ластиком я в другой раз передам. Устал.

Ваня не стал жаловаться, что у него сильно разболелось сломанное Тугарёвым ребро.

– Вань! Я с тобой тогда! Ты домой?

– Ты прости, Слав. Я один хочу прогуляться. Давай в другой раз вместе к Оле зайдём. С Ду… с Худяковой. С ней не так страшно будет.

– Да-да. С Худяковой… Пока тогда.

Ваня, стараясь изо всех сил не показывать, как ему больно, пожал Словарю руку.

Из подъезда выбежали дети. Забегали по горке сверху вниз, хватаясь за края, завизжали, скатываясь по пластиковой спирали-трубе.

 

Ваня купил литровый апельсиновый сок, отвинтил крышку, дёрнул за пластмассовое кольцо – кольцо оторвалось, а сок так и остался закупоренным.

 «Вот не везёт целый день! – подумал Заяц,  продырявил ключами пластмассу, присосался к пакету.

Встреча со Словарём окончательно вывела Ваню из равновесия. Ну надо же: влюбился в Худякову, сторожит её весь год.

 Состояние влюблённости, подъёма и нервной трясучки Ване было знакомо.  Прошлым летом и он влюбился. Но у него всё сложнее. Или это ему только так кажется?

 

…Недалеко от города, между среднерусскими дикими равнинами, после войны, когда заново отстраивали город, выкопали карьер.  И получился курорт с небольшим озером. Говорят, что глубина карьера – с девятиэтжный дом.  Летом, по выходным, съезжались на карьер туристы, ряды палаток стояли в близлежащем лесу. Валялись целый день под солнцем отдыхающие, жарили шашлык и сосиски.  Площадь Подроссийской гостиницы пестрела в «жаркую» пору московскими иномарками, номера в гостинице бронировались заранее, обедневшие горожане сдавали отдыхающим кто комнату, кто две. «Летний бизнес» Подроссийска полностью зависел от погоды, был непродолжителен и зачастую иллюзорен.

И  раз можно не опасаться отцовских нотаций, высказанных с чертовски напыщенным видом, об  отсутствии жизненного опыта, об инфантильности молодёжи, а также глупых расхожих истин о недопустимости раннего секса, Ваня решил «мотануться», пожить на Карьере. Ваня запасся сигаретами, хотя после того случая с воробьём закурить по новой пока так и не рискнул. В огромный их с папой туристический рюкзак Ваня сунул их с папой палатку. Мама дала Ване приличную сумму – Ваня застегнул деньги в сумку-пояс, покопался в ящике, достал подарок Блё – стильный брелок: чёрный  шестигранник с надписью «Забей!». На брелке висел маленький складной ножик с выгравированным сердечком – Блё всегда подходила к подаркам с фантазией. Ваня пристегнул карабин брелока к кольцу сумки, затянул потуже корсаж пояса – м-да: за неделю, прошедшую с того дня, когда отец послал его куда подальше, Ваня что-то всхуднул.

– Чёт я, мам, постройнел.

– Я, конечно, против  того, что ты один едешь. Но там хорошо. Мы вчера там загорали.

– С кем это? – Ваня постарался как можно безразличнее задать этот вопрос.

– С Леной с «физиотерапии».

– Ах, с Леной?

– Не хами одинокой женщине!

– Ой-ой! Одинокая. Да тебе всего-то тридцать восемь,  – Ваня обнял маму, поцеловал.

– Ну ладно, ладно. Учти: я волнуюсь. Не ввязывайся там, не забывай, что тебе уже четырнадцать – уголовная ответственность, не забывай.

– Мама, ну ты вааще.

– Эт я на всякий пожарный. Просто отдохни там, ладно? Без приключений. Аптечку взял?

– Угу. Она два года в рюкзаке провалялась – я её и не доставал.

– Просроченная. Другую дать?

– Не надо. Рюкзак, мам, лениво распаковывать.

Выйдя на улицу, Ваня с ужасом подумал, что подозревает маму, не верит, боится, что появится сейчас дома какой-нибудь мужик. А вдруг он будет хуже папы? И почему мама так легко отпустила Ваню? И даже радовалась? 

Ваня прибавил шагу, но получилась не очень: рюкзак давил, тянул вниз, голова кружилась от жары.

Прохожие оборачивались на красивого худого бледного парня, который остановился посередине тротуара, повторяя как заведённый: «Нет… Мама просто устала, просто не хочет, чтобы я видел, как она грустит, поэтому и отпустила».

Ваня опомнился, шикнул на хлопающую глазами толстую тётку с коляской. Тётка скорчила презрительную мину и нехотя, пошла своей дорогой. Ваня подумал, что действительно странно, если не сказать – клинически: стоит он такой в рюкзаке, разговаривает… сам с собой.

Спустя два часа, ближе к вечеру, Ваня добрался до места. От тяжёлой ноши Ваня озверел, хотел только одного: разбить палатку, попить чаю и с кем-нибудь поговорить, пообщаться. Народу было – толпы. Многие отдыхающие – дачники и остановившиеся в городе – закруглялись, упаковывали коврики, снимали купальники и плавки – к кабинкам стояли очереди. Сворачивали водные аттракционы, привязывая к деревьям лодки и катамараны, предприимчивые подроссийские мужики, живущие от «халтуры» до «шабашки», калымившие где придётся. Гремела музыка из кафе, противно пахло жжёным мясом. В запрудах рыболовы расставляли удочки. Пробежала под ногами юркая ярко-зелёная ящерица с чёрной полоской вдоль туловища. Ваня вздрогнул, от неожиданности ёкнуло сердце:

– Хозяйка Медной Горы, а нервы у меня ни к чёрту. – Это Ваня растревожил рептилию, ища для палатки место поровнее.

Солнце уже не так пекло. Лягушки квакали оглушительно.

К Ване подошла миниатюрная девушка, опёрлась о сосну.

– Карлица! Ты скоро? – другая девушка, видно, подруга, стояла неподалёку в обнимку с брюхастым мужиком.

– Идите! Я с молодым человеком хочу пообщаться. Слушай: ты ведь Зайцев?

Заяц встрепенулся. «Мазай Зайцев» – именно так подписывал он свои статьи и заметки в местной газете.

– Слушай: Зайцев, – ответил Ваня.

– Ты один?

– А что?

– Ничего.

– Карлица! Мы ушли! Звони тада! – раздался уже издалека голос подруги.

– Ага! – кивнула девушка почему-то Ване.

Заяц торопился поставить палатку до темноты, он неловко чувствовал себя под взглядом девушки: каркас выскальзывал из рук. Ваня никогда не ставил палатку один – всегда с отцом. Торопясь Ваня несимметрично ввернул железные прутья-колышки – тент перекосило.  Ваню  взбесило, что девушка стоит над душой, он резко повернулся:

– Слушай! Чё надо? Какого хера?

– Да пожалуйста! – обиделась девушка и побежала, шлёпая сланцами, вниз, на пляж.

«Тоже мне – Карлица», – усмехнулся Ваня. Отец  рассказывал о таких, ещё о том, как его приятелей, взрослых мужиков, раскручивали на деньги разные красотки. Отец…  Ване стало грустно, одиноко. Он посмотрел по сторонам: совсем рядом валялась гора хвороста. Ну вот: Ваня психанул, прогнал девушку, и тут же нашлись «общественные» дрова – хватит на костёр и топориком рубить не надо. Милиция может штрафануть, но милиция обычно здесь днём – они ж на машине, на машине в темноте опасно, у карьера крутые склоны.

 Поставив наконец правильно тент, Ваня достал из рюкзака толстовку с капюшоном, поправил пояс-сумку, сложил два бутера сыром внутрь и зашагал к пляжу.  Искупался, следя из воды, чтобы никто не упёр вещи, особенно сумку-пояс. Никто не подходил к вещам. На берегу, трясясь от холода, Ваня стал натягивать толстовку.

– Слушай! – знакомая девушка, казавшаяся ещё меньше на пустынном пляже, опять стояла перед Ваней. – У тебя крема от ожогов нет?

Не дожидаясь ответа, девушка повернулась к Ване спиной,  задрала футболку – лифчика на девушке не было. Белая полоска кожи напоминала о том, что лифчик совсем недавно всё-таки был.

– Да не смущайся. У меня всё равно груди нет. Видишь, как сгорела? Бо-ольно.

Спина была красная-красная, в пузырях.

– Сварилась? Чё, первый раз? Ожог первой степени.

– Слушай. Когда крем покупала, не посмотрела. Вместо  защитного всучили масло для загара, тюбики похожи. Вот и загорела… сгорела…

– Ладно, пойдём.

Ваня побродил между палатками, ища свою, развёл огонь на уставленном кем-то из соседей мангале. Девушка вообще сняла футболку. От того, что весь торс был красный, а грудь белая, казалось, что девушка ходит в прозрачном лифчике.  Ваня копался в аптечке. Перекись – испарилась, пролилась зелёнка. Эх, папа-папа – не мог крышки плотно закрутить, когда позапрошлым летом ссадины обрабатывал. Стрептоцида тоже нет. О! А вот то, что надо! Лишь бы не испортился. Два года ж без холодильника! Ваня встряхнул баллончик с лекарством – покрыл спину девушки пеной.

– Ноги сгорели?

– Н-нет. Не очень.

Ваня посмотрел на икры девушки – они тоже были красные.

– Снимай юбку. Ты в трусах, надеюсь?

– Неа, – улыбнулась через боль девушка, стянула юбку. Ваня отвёл глаза. Но девушка оказалась в плавках-шортиках. На бедре, чуть ниже трусиков, кокетливо чернела изящная тату – бабочка…

Ваня покрыл пеной девушкины ноги:

– Ну ты чисто снеговик.

– Ага.

– Всё. Закончился, – Ваня разочарованно бросил пустой баллон. – Тебе повезло: этот баллончик два года пролежал на антресолях.

– Меня ждал, – серьёзно сказала девушка.

– Сиди тут, грейся. Я – спать.

– Мне и так жарко. Без костра.

– Всё равно сиди, с часок так. Кожа должна успокоиться, да и комары. Когда лекарство впитается, можешь в моей палатке прилечь.

– У тебя такая палатка крутая: большая...

– Трёхместная, папа покупал.

Ваня сходил к кафе за водой,  по запредельной цене купил полуторалитровый «Нарзан»:

– Вот тебе вода. Больше пей. При ожогах так надо.

– Спасибо. Я тебе деньги верну. Все деньги у Дафны.

– Дафна – та жирная, с мужиком?

– Ну да. Ты только ей не говори, что она толстая, а то обидится, ладно? Её в автолайне  обо-звали толстожопой, так она пива напилась с горя… тут закорефанилась с каким-то, вот и забыла про меня.

Ваня ворочался, никак не мог заснуть: не погас ли мангал? не пришла ли её пьяная подруга?

Заяц выбрался из палатки, затушил огонь.

– Пошли.

– Слушай: но ведь час не прошёл, – испугалась девушка.

– Пойдём. Ты меня, что ли, боишься?

В палатке Ваня опять лёг, а девушка села на коврик.

– Слушай! – испугался Ваня. – Да от тебя как от печки. У тебя ж тепловой удар!

Ваня пощупал рукой её лоб – он обжёгся:

– У тебя ж под сорок температура.

– Ну? – испуганно пискнула девушка.

Ване стало теперь безобразно стыдно за то, что он прогнал девушку в начале их знакомства. Ваня сам ни разу так сильно не сгорал на солнце, но опрокидывал на себя чашки с горячим чаем – это было больно, очень больно. Ваня расстегнул аптечку, поискал парацетамол. Нашёл только ректальные свечки в блистере – такие обычно вставляют грудничкам в попки, чтобы моментально сбить температуру – мама приносила такие с работы.

– Вот. Вставь себе в задницу.

– Совсем уже?

– Хочешь подохнуть – подыхай. У тебя ж за сорок температура. Судороги начнутся, «скорая», туда-сюда… время… не знаешь, какая у нас больничка? Десять раз окочуришься.

Про себя Ваня подумал: «Хорошо, когда в семье есть медик – можно авторитетно попугать народ».  Девушка затравлено взяла блистер, с большим трудом, с мученической гримасой на лице,  вышла из палатки.

– Э! Зачем там? Можно и здесь!

– Очумел? – сказала она уже за палаткой.

– Э! Все пять сувай! Глубже!

– Очумел? – послышался где-то далеко её голос.

– Дура. В одной свечке для новорождённого доза, для грудных, дура! – разозлился Ваня, залез в спальник и сразу заснул: после встречи с отцом Ваня практически не спал всю неделю, думал, переживал. А тут, на воздухе, от усталости  вырубился.

Проснулся Ваня поздно – утренних птах не было слышно, отпели свои песни и наглые вороны, полчищами каркающие и в городе. Девушка лежала с открытыми глазами. Рядом валялись пустые упаковки из под свечей.

– Ну… – замялся Ваня. – С пятикратной дозой я, пожалуй, переборщил. Ты вон какая маленькая и худенькая. Ты как?

– Слабость. А так нормально.

Ваня потрогал девушке лоб – холодный, испарина.

– Я не знал: свечи два года без холодильника... срок годности… все дела… перестраховался я. Трёх-четырёх достаточно, наверное, было. Устал вчера.

Он продолжал что-то лопотать. Она взяла его за руку:

– Спасибо. Без тебя точно пришлось бы в больничку ехать, меня действительно трясло. А вдруг это судороги начинались?

Глаза девушки светились.

– Тебя как зовут?

– Инга. А тебя Зайцев Мазай?

– Ваня меня зовут.

– Ну да, – Инга кивнула. – Я тебя запомнила, когда ты к нам приезжал.

– Куда это, к вам?

– Ну в школу.

– В какую школу?

– Ну в нашу, в одиннадцатую гимназию. Ты тогда пониже был ростом и не такой бледный. А мы спектакль ставили.

– А-аа: гимназия. Вспомнил!

Гуманитарный Лицей постоянно соревновался с Одиннадцатой Гимназией. И когда от газеты Ваню послали в гимназию на фестиваль школьных театров, Ваня обрадовался. Он в радужных красках, в восхитительных тонах расписал здание гимназии, хвалил педагогов и учеников, «радушно принимавших гостей». На самом деле никакого радушия и в помине не было. В гимназии был нестандартный, очень большой актовый зал, поэтому там и решили проводить областной театральный фестиваль. В статье, на первой полосе,  Ваня хвалил и спектакль, который показали старшеклассники гимназии, хотя это был самый плохой и скучный спектакль из всех, представленных на конкурс. Марта Борисовна после выхода газеты целый месяц, каждый урок, молча ставила Ване двойки. Ваня торжествовал: ему было очень приятно, что Марте Борисовне так была неприятна его передовица.

Инга весь день пролежала в палатке. Ваня весь день провёл на пляже. Он с удовольствием, как взрослый, потягивал пиво, думал об Инге.

Когда поздно вечером Ваня включил фонарик и заглянул – Инга не спала, лежала на боку, свернувшись, смотрела в одну точку.

– Замёрзла? Это всегда так после перегреве, на тебе спальник.

Ваня лёг на коврик, накрывшись толстовкой.  Ваня представил, как он обнимает Ингу, как её целует. Но странно: Инга только раз, с утра, взяла его за руку, а сейчас  не попыталась даже. Эх, а Ваня почти поверил, что будет именно так. Он войдёт в палатку и… Блё сколько раз брала Ваню за руку, обнимала, целовала, поздравляя с днём рождения, да и другие девочки тоже. А Инга –лежит себе и молчит. «Может, я ей не понравился? Просто из-за того, что сгорела со мной, и из-за того, что я ей знаком, – размышлял Ваня. – Но она и неважнецки выглядит, кожа-то болит. Лазарет, ё». Почему-то стало обидно, он решил выгнать с утра Ингу, пусть ищет свою жирную подругу.

 Утро Ваня опять проспал, он проснулся от жуткой духоты – солнце припекло тент. Инги не было. Ваня выпрыгнул из палатки, быстрее-быстрее  свернул тент, давая доступ воздуху. Небрежно свёрнутый тент Ваня долго не мог засунуть в чехол. Ваня расстроился, из вредности не стал показывать незадачливым туристам в какой стороне шоссе, но дебютанты-путешественники достали карту и поплелись в правильном направлении – Ваня вообще взбесился.

Вечером она пришла.  Ваня даже не успел принять суровый вид, какой всегда принимал папа, если мама его обнимала. Ваня хотел сказать: «Иди отсюда на фиг. Спать хочу!», но почему-то сказал:

– Ты где была? Я волновался.

– Как – где? – удивилась Инга. – Я тебя пожалела будить. Я ж с Дафной всё-таки.

– Могла бы тент откинуть – я кимарил как сурок, чуть не задохнулся, – проворчал Ваня.

– Я  о тебе весь день думала. Тебе сколько лет – семнадцать?

Ваня утвердительно кивнул – он и не знал, что так взросло выглядит.

– Как ожоги?

– Нормально, но чешусь.

– Так и должно быть. Есть будешь?

Она помотала головой.

– У тебя парень есть? – Ваня ненавидел этот дурацкий вопрос. Он и не собирался ничего спрашивать. Ване очень захотелось обнять Ингу, как это всегда делают в фильмах настоящие мужчины, но вместо этого произнеслись наитупейшие в мире слова.

– Нет. – Инга пристально посмотрела на Ваню и села совсем близко. Ваня почувствовал тепло её ноги.

– Смотри: кожа слезает.

– Поэтому и чешется, – Ваня погладил икру Инги – кожа была сухая, неживая. – Ты больше не загорай.

– Ага.

 

…В школе по классу прокатывались волны любви. Все мальчишки поочерёдно влюблялись то в Бланш, то в Блё. Ваня дружил с Наташей  давным-давно. Они вместе бегали на «продлёнке», вместе корпели над простенькими задачками, которые тогда казались сложными-пресложными, казались шифром, загадкой. Мальчишки не трогали хилого, худенького Ваню, потому что уже тогда Наташа всеми командовала и верховодила, запрещала Ваню обижать. Но однажды, в третьем классе, на прогулке, когда все играли в «чудовище», Ваня видел, как Наташа подставила ножку одной девочке. Эта девочка на всех праздниках садилась за фортепиано, играла какие-то этюды. Хорошо играла. Девочка ударилась об асфальт,  её увезли на «скорой». Ругали все добродушного пацана-толстяка – Наташа сказала, что это он толкнул. Толстяк стоял как истукан: он сам не знал, толкнул или нет, стоял и бубнил что-то, оправдывался. Заяц не стал тогда выдавать Наташу, но запомнил этот случай, с тех пор стал её опасаться.

Повзрослев, в классе в шестом, Наташа Ване вообще разонравилась, стала раздражать. Беленькая, сероглазая, хрупкая подруга Лариса,  почему-то никогда не трогала Ваню. Молчаливая Лариса всегда находилась под Наташиным влиянием, в тени, и Ваня Лару просто не замечал. Больше в их классе влюбляться было не в кого. Ну не в дылду ж Худякову! Позже Тугарёв резко, как-то очень болезненно и страстно влюбился в Блё, пересел от Вани к ней.  Наташа  раскричалась.

– Да пусть сидит. Он в тебя давно влюблён, – сказал Ваня.

Блё замолчала, странно посмотрела на Ваню, поджала губы.

– Понятно, – сказал Ване Тугарёв. – Я сел на твоё место – ты при всех сказал, что я влюблён, я и не скрываю.  Я думал, ты ещё сильнее  обидишься, что я тебя бросил. Но мы по-прежнему друзья – ведь так?

– Так, – ответил Ваня и потёр ладонь, которую Тугарёв сжал больно-пребольно.

Ваня знал, что Наташа не особенно жалует своего поклонника – максимум, что она разрешала – это поцеловать себя, и то очень и очень редко. (Наташа всегда торопилась то в «зал», то в бассейн, то к репетитору).  Тугарёв мог рассказывать об этом поцелуе бесконечно.

– Ты напиши мне сообщением, – говорил Заяц.

– Чё: думаешь, лоха поймал? – возмущался Тугарёв. – А ты потом всему классу разошлёшь?

Заяц привык к тому, что Тугарёв всех подозревает, Тугарёв часто любил повторять: «Все – враги!»

 

Ваню утомляли рассказы о поцелуях. Слушая друга, Ваня был неизменно спокоен, кивал с видом знатока, но чувствовал себя неловко, каким-то неполноценным: Тугарёв целуется, он влюблён в Блё. Иногда ночью Ваня ловил себя на мысли, что ведь и он мог целоваться с Блё – ну мало ли, что она там подножки ставила в детстве. В восьмом классе Ваня понял, что ему позарез хочется целоваться с девочкой, провожать её, что-нибудь дарить, какую-нибудь ерунду, а на Восьмое марта – духи, или конфеты. Но кому?

 

Полиуретановый коврик был узкий. Они посидели какое-то время молча. Дальше Ваня «растрещался как трещотка», стал рассказывать обо всём: о журналистике, о Марте Борисовне, о маме и её смешных маленьких пациентах… Инга хохотала. Вдруг перебила:

– Как школу вспомню, так мне плохо становится. Я на выпускной не пошла, чтобы этих морд не видеть. А ты?

– И я, – уверенно наврал Заяц. Он опешил: Инга была на три года старше! Вот это да!

– Вот-вот, – запальчиво сказала Инга. – У вас тоже по пять тыщ на выпускной собирали?

Ваня кивнул. Инга повернулась к нему лицом. Ваня хорошо помнил, что положил ей руку на плечо, хорошо помнил, как Инга обняла его и стала целовать в щёки, в лоб и в нос, гладить по волосам – это было очень приятно. Ваня тоже стал целовать Ингу в… голову, в волосы, прижал Ингу к себе. Ваня помнил, что он подумал: «Хорошо бы она меня поцеловала в губы». Но Инга не торопилась.  И Ваня вдруг почувствовал, что Инга ждёт от него настоящего поцелуя. Ваня, нервничая в душе, жутко боясь, что Инга поймёт, что у него это впервые, сжал девушку в своих объятьях, припал к её губам, как это обычно показывают в голливудских фильмах…

Не проходило и дня, чтобы Ваня не вспоминал ту ночь. Он любил Ингу безумно. Ещё неизвестно, кто любит сильнее: мужчина или женщина, хотя, наверное, сравнивать здесь нельзя. Ваня вспоминал точёную бабочку-тату на худеньком бедре. До тела Инги, хрупкого, миниатюрного, светящегося в темноте двумя несгоревшими полосками,  Ваня старался  дотрагиваться как можно  аккуратнее – многие прикосновения  доставляли Инге боль. Поэтому у Вани сложилось ощущение чего-то нереального, совершенно воздушного – невесомости…

Он любил безумно, так может любить только человек впервые ощутивший физическую близость.  Ваня слышал бесконечные скабрёзные разговоры в мужском туалете, о том, как это бывает, о том  кто кого «завалил», кто кого и где «отодрал», кто с кем «перепихнулся», но Ваня точно теперь знал, что это враньё, что любой мужчина, если он не дегенерат и не чеканутый гопник, любит да ещё как!  

 

Она смешно сипела у него на затёкшей руке. Ваня боялся пошевелиться, боялся высвободить руку, слушал звон надоедливого комара.

«Надо обязательно спросить, где она живёт. А вдруг она уедет из Подроссийска? – испугался Ваня. – Наверняка поступила куда-нибудь в Москве». Ване стало страшно.

Утром у Инги зазвонил мобильник. Зазвонил и сразу – сел. Инга расстроилась.

– Это Дафна! Где теперь её искать?

И они пошли искать Дафну, то и дело спрашивая:

– Вы не видели: тут такая полная девушка в красной футболке не проходила?

Они пили чай за единственным неперевёрнутым столиком летнего кафе. Она смешно хлюпала чаем. Ваня предложил заехать к нему в гости. Но Инга почему-то испугалась:

– Н-нет, не могу. У меня дела – никак не могу.

Ваня не смог заставить себя спросить у Инги адрес.

Погода испортилась. Вокруг карьера бегали редкие спортсмены. Дети из спортивного лагеря тоскливо выполняли задания тренера, с завистью смотрели на пассивных рыболовов, занявших все пляжи, а не только запруды. Обнявшись, Ваня и Инга бродили мимо палаток и одиноких тентов кафе.  Напоминая окаменевших рокеров, тут и там чернели мешки мусора. Кладоискатели шарили своими бандурами в песке в надежде на то, что отдыхающие – последние на Земле лохи. Аппараты то и дело пищали, натыкаясь на пивные крышки. Во всём чувствовалось запустение.  Ваня подумал, что всё в жизни так быстро заканчивается: заряд аккумулятора, хорошая погода, деньги. «Каждую минуту, каждую секунду ближе к смерти», – припомнил Ваня чьи-то слова. Чем дольше они бродили по холодному песку и мокрой траве, тем больше волновалась Инга:

– Знаешь: Дафна – она без башки. Она хорошая. Но без башки. Её один раз в багажник запихнули и увезли, прикинь.

Ваня кивал, он готов был весь день ходить так с Ингой, положив ей руку на плечо. Как назло, Дафна вскоре нашлась. Она сидела и выла прямо на пыльной тропинке. Ваня побежал за аптечкой – заставил Дафну взять салфетки.  Дафна протёрла круглое лицо – в том месте, где начинается скула, у Дафны красовался синяк.

– Ударил, обозвал падалью и свалил!

– Не бери в голову, – жёстко сказала Инга. – Пошли. Автолайн скоро.

Дафна встала – оказывается, она сидела на двух рюкзаках. Один был маленький, со смешным прицепленным одноглазым мишкой. Ваня думал, что это рюкзак Инги. Но рюкзачок надела Дафна, и стала казаться ещё крупнее. Ваня не позволил надеть Инге её огромный рюкзак, повесил его на плечо и пошёл с девушками. Торопились. Бегом! Как раз успели на маршрутку. Редкие утренние пассажиры с ужасом смотрели на Дафну, на её фингал и расхлестанный прикид, на прозрачные руки Инги в лохмотьях сходившей кожи.

Ваня расстегнул сумку-пояс, зазвенел-закачался брелок «Забей!», Ваня протянул Инге визитку с электронным адресом и телефонами.

– Звони-пиши, – легко сказал Ваня. – Я сейчас тоже в город. Только палатку соберу и приеду. Звони! Ненадолго расстаёмся, ага?

– Ага, – закивала Инга. – Спасибо тебе за всё. С меня пиво и форель.

Ваню «прикололо» про форель – он такого никогда не слышал. Но Ване не понравилось, что Инга не поцеловала его на прощание, как это всегда делают героини голливудских фильмов.

 

Следующим автолайном вернулся в город и он, нетерпеливо включил комп,  проверил ящик – один спам, проверил городской телефон – никто не звонил.

Спустя неделю Ваня понял, что Инга не позвонит. «Может, потеряла визитку?» – переживал Ваня, но решил сам ничего не предпринимать, не искать Ингу, захочет – сама найдёт. На сайте газеты висит его «мыло».

 

Уже в октябре Ваня столкнулся на рынке с Дафной:

– Дафна! Здорово! – обрадовался Ваня. – Куда вы пропали? Где Инга?

Дафна посмотрела на Ваню зло, прошла мимо.

– Дафна! Ты меня не узнаёшь? Помнишь, на карьере?

Ваня расстегнул сумку-пояс, протянул Дафне визитку:

– Передай Инге, плиз. Пусть мне позвонит.

Но Дафна не взяла, ускорила шаг.

– Дафна, Дафна! – не отставал Ваня. На них уже начинали оборачиваться.

– Не знаю никакой Дафны. Меня Дарьей звать. Да отвяжись ты, Доктор Айболит, ё.

Ваня опешил: ну и твари. Он решил забыть летнее приключение, стереть из памяти – так часто делают герои голливудских фильмов.

 

 

 

[1] Специальные кроссовки баскетболистов на тугой шнуровке, на нескользящей по паркету подошве.

 

 

[2] ЕМЭ с 2009 года называется ГИА.

 

[3] В апреле 2008 года, когда ЕГЭ ввели повсеместно во всех школах,  действовала система «плюс один». Написал на «два» ставили «три». В девятых классах баллы тестов ЕМЭ никуда не шли, их переводили в обычную отметку, так же двоечник-девятиклассник имел право повторно сдать экзамен по старой экзаменационной системе.

 

[4] Также в 2008 году был введён один экзамен-тест по выбору: история, география, иностранный. Но здесь результаты теста проверялись, как и при старой системе  школьной комиссией.