Литературно-художественное издание

Для старшего школьного возраста

 

Рахиль Гуревич

Хочу быть маленькой и худой

 

Повесть

Вступительная статья Оксана Лисковая

Иллюстрации и вёрстка Катерина Гарнык

ООО ‹‹Издательство Варяг››

117574, г. Москва, проезд Одоевского, д. 3, корп. 7

Тел.: +7(495)422-38-14, факс: +7(495)423-46-00

E-mail: varag4@mail.ru

 

Подписано в печать 28.03.2013

Формат издания 60х90/16

Печать офсетная

Усл.печ.лю  20,5. Тираж 2000 экз.

Заказ № 0430/13

 

Отпечатано в соответствии с предоставленными маьтериалами в ООО «ИПК Парето-Принт», г. Тверь.

 

 

Часть первая

По следам поступков

Глава 1 Подлость

Ваня Акимов, по прозвищу Заяц, шёл по следу. «Шёл по следу» – это, конечно, сильно сказано.  Ваня всего-то шагал в  пятидесяти метрах от одноклассницы Кати Худяковой. Её затылок возвышался над головами прохожих. Катя ходит быстро – Ване приходилось   поторапливаться, чтобы  не отстать. Ваня и вчера следил за одноклассницей, но так увлёкся, что опомнился, когда Катя уже хлопнула дверями спортшколы. «Тьфу ты!.. – выругался про себя  Заяц. – Ещё там, на перекрёстке, можно было понять: на баскетбол свой, а не к Хлопковой». О том, что Катя заподозрит неладное, обернётся и заметит его, Ваню, не могло быть и речи: Катя ходила, изучая носки своих рваных кроссовок, втянув  голову в плечи и сильно сутулясь. Потрепанная брезентовая сумка, надетая наискось через плечо, шлёпала хозяйку по бёдрам в немодных джинсах. От того, что джинсы были свободные, а Катя – костлявая, казалось, что в джинсах передвигается одетый скелет из мультика про Хэллоуин.

Заяц чувствовал себя неловко, неудобно, вообще никак. Неприятно за кем-то следить, неудобно. И как только воры и жулики днями и ночами «пасут» свои жертвы, стоят на стрёме? Но то, что слежка не повторится, придавало силы.

– По следам поступков, по следам преступлений, – бормотал себе под нос Ваня, растягивая слоги на каждый шаг, пытаясь отвлечься от нелепости ситуации.

Можно было «пробить» адрес Катиной подруги в сети. Но в интернетовских «адресах» не пишут подъезд. Квартиру же в подъезде выяснить не проблема: ни один консьерж, ни один охранник не устоит перед Ваниным обаянием – Ваня привык к доброжелательной реакции незнакомых людей и часто этим пользовался. Адрес можно было посмотреть и в классном журнале, но Заяц боялся, что заметят, застукают.

В самые важные и ответственные моменты жизни, кто-нибудь нехороший, непонятливый, зловредный и глупый всё испортит, перевернёт с ног на голову и сделает неверные, противоположные твоим помыслам выводы. Ваня, к пятнадцати годам сто тысяч раз попадавший в такие конфузы, решил на этот раз не рисковать.

 

Случай, произошедший позавчера с Катиной подругой – Олей Хлопковой,  не давал покоя, не отпускал,  снова и снова всплывал в памяти. Заяц мучился  не только оттого, что это он первый в их Лицее показал старую как мир забаву. О «приколе» Ваня  прочитал в библиотечной книжке. Ваня редко заходил в городскую библиотеку, но всегда подолгу копался на полках, любил передвигать потрёпанные карточки в массивных деревянных ящиках абонемента, каждый раз выуживал «обалденные», «офигенные», очень интересные книжки полузабытых  авторов. В потрёпанной книженции о жизни беспризорников отыскалась «шутка юмора»: пуляние горящими спичками. «Фишку» в кратчайшие сроки «заценили» все пацаны их образцово-показательного Гуманитарного Лицея Номер Один, включая «началку». В классах и в туалете уборщица находила обгорелые спички. Педагоги не успели ещё забить тревогу. Ну да: периодически пахнет дымом, но не сильно  (может, ветер весенний с улицы донёс?) – это же не куревом «несёт», не табаком и не, прости господи, «травкой» – случались в образцово-показательном Гуманитарном Лицее Номер Один и такие «вопиющие случаи». Учителя «не въезжали»: где-то за их спиной раздавался звук «чирк!» – спичка, пущенная щелчком от ребра коробка,  зажигалась в полёте, молниеносно пикировала на пол или на парту, оставляя тёмную, едва заметную подпалину. Учитель оборачивался – всё чисто: никто ничего не знает, никто никаких спичек не запускал: обгоревшая щепка агонизирует под прессом чьей-нибудь  кроссовки, спичечный двухрублёвый коробок помалкивает в чьём-то кармане…

Тугарёв, в прошлом лучший Ванин друг, а с этого вторника первый враг, Тугарёв, с детства держащий в кулаке весь класс, а теперь и весь Лицей, тихо, крадучись – Ваня это видел! – встал в дальний угол кабинета, между стеной и шкафом, под листву самого плодовитого в школе фикуса, одной рукой  установил спичку как устанавливают стрелы лука,  наконечник упирался в серу коробка… Тугарёв целился в Олю – «девочку для битья» в их классе. Почти беззвучный щелчок – спичка полетела, зашипела, зажигаясь – точно попала в цель. Олины волосы, конец тонкой косички, вспыхнули. Повисла напряжённая пауза, дальше противно захихикала Блё, а уже потом, вслед за ней, вслед за смешками и ужимками Тугарёва, заржали  все остальные: как кони, как нелюди. Все, да не все. Староста Слава Салтыков, по прозвищу Словарь, не смеялся: он сидел за своей первой партой, читал толстенный талмуд, как бы говоря: «Я не тут – с вами – лохами, я там – в мире знаний». Ваня не смеялся, не ржал, но и не побежал спасать Олю. Ваня элементарно струсил. Заяц точно запомнил  это своё состояние и мучился теперь. Был посыл – Ваня хотел подбежать к Оле, хотел помочь, но остался стоять. Ваня с надеждой, с болью смотрел на Катю Худякову. Когда вспыхнули волосы подруги, Катя замерла,  отскочила даже, секунду помедлила, схватила свою заштопанную брезентовую сумку, высыпала из неё  пожитки, и  как принялась колотить подругу сумкой по горящей спине – быстро сбила пламя. Столбики серого дымка поднимались от Оли вверх.

– Опалили курятинку, шашлык-машлык, – глумился Тугарёв, смачно сплёвывая и ухмыляясь хищной щелью между  зубами.

Оля сидела неподвижно, у неё, наверное, был шок. Ваня старался смотреть на Катю, а не на Олю. Смотреть на Олю – было выше Ваниных сил. Оля очень медленно, но быстрее, чем обыкновенно, выползла из-за парты, встала, пошла, переваливаясь, пыхтя и отдуваясь – Оля торопилась изо всех своих грузных неповоротливых сил...  Катя быстрее-быстрее стала собирать вещи – свои и Олины.

– Не торопись, Дуло! – презрительно бросила первая красавица класса Блё. – Жиро на своих рульках далеко не свалит.

Волосы Блё, чёрные крашеные, собранные на затылке в хвост, победно заколыхались.

Распихав учебники по сумкам, Катя выбежала из класса. Из сумки Оли выпал ластик, но Катя не заметила. Ластик грустно запрыгал, пытаясь догнать хозяйку, обречённо закатился под учительский стол, притих – затаился. У  последней парты, за которой минуту назад ещё спокойно, ничего не подозревая, сидели две аутсайдерши  девятого «А», зеленел обложкой Олин дневник.  Чтобы отвлечься, чтобы сделать хоть что-то, а не смотреть на хихикающие рожи, Заяц  поднял ластик из-под стола учителя, медленно  направился к последней парте,  нагнулся за дневником и… получил от Тугарёва  удар по спине. Заяц пробуравил носом пол, всё-таки поднял дневник, встал, засунул его за пояс. Тугарёв ещё больше рассвирепел – ударил Зайца в этот дневник. Дневник выскочил из обложки и снова упал – Ваня согнулся от боли, пошатнулся. Тугарёв хотел продолжить экзекуцию,  но вмешалась Блё:

– Оставь Зайчика. Не надо калечить сочувствующих. Ты же теперь сочувствуешь этой жирной свинье, да, Зайчик? Я правильно поняла, Зайчик?

– Правильно поняла! – закричал Ваня, нагнулся, поднял «лысый дневник», сунул в обложку, пробормотал: –Ничего, Оля, скотчем заклеим. Гады вы. Нелюди!

– Ну а что ж ты не бежишь, не догоняешь свой мерзопакостный студень? Ты – людь? – премило улыбнулась Блё и надула щёки.

Тугарёв снова заржал.

– Дура ты! Блёшка!

Тугарёв больно пнул  теперь за Блёшку. Заяц не отреагировал вообще, угрюмо сел за парту. Заяц не собирался никого догонять. Ване так надоели препирательства с директором, с дежурными учителями и особенно с завучем Мартой Борисовной. Она после часа дня лично  караулила тех, кто выбегал покурить. У дверей, у стола охранника, начнутся расспросы: «Ах, почему ты рядом с Олей? Ах, почему у Оли на спине подпалины? Ах-ах-ах, это опять ты, Акимов, ох-ох, всю школу баламутишь, портишь «лицо лицея»? Ох, опять хамишь? И вообще: где твоя сменная обувь?!»  

Появился Геннадий Евграфович,  лучший учитель Подроссийска, классный руководитель девятого «А»:

– Вы что, господа, шашлыки  жарили? Салтыков?!

– Не знаю, Геннадий Евграфович, – не отрываясь от книги, промямлил староста.

– Вся школа балуется со спичками, Геннадий Евграфович, вот и запах, – премило, наивно и невинно оскалилась Блё.

– Акимов! Почему на последней парте? Открой, будь добр, фрамуги!

 

Весенний воздух, свежий, сырой, заполонил потихоньку класс – класс, в котором только что унизили и обидели человека только за то, что он не такой как все, только за то, что этот человек ни разу за три года никому и  слова-то поперёк не сказал, ни разу не дал отпор.

В окна долетали счастливые взвизги младшеклассников, из парка слышалось агрессивное карканье ворон.

«За что? За что?» – носилось в голове у Вани. «За то, что Хлопкова жирная», – отвечал Ваня сам себе.

– Безобразно жирная, – поправила бы Блё  и повела острым плечиком.

Глава 2 Оля

Оля Хлопкова решила больше не ходить в школу. Оля сидела в своей комфортной (избыточно комфортной!) комнате и вышивала. Играла магнитола, круглая, как и сама хозяйка. Оля слушала диски с радиоспектаклями из прошлого века. Оля застала двадцатый век в последнем десятилетии,  помнила  дошкольное детство: но так – какие-то эпизоды.

 

…Папа перевозит их в новую квартиру,  в квартире – эхо. Никаких вещей, никаких шкафов – пусто! Гладкие ровные стены меняют цвет: разводы вальсируют сверху вниз и снизу вверх. С потолка подмигивают солнышки – лампочки-кругляшки. Пол тёплый, на него, охая, хватаясь за спину, присаживается вместе с дочкой и папа.  Мама не ругается,  не нервничает, не кричит по обыкновению «попу застудишь!» – мама улыбается, она довольна.

 

…Папа привозит их с мамой в лес, во дворец.  Дворец, бревенчатый сруб, по-олиному «буб» – сильный и широкий, как сам папа. Шестилетняя Оля, ещё совсем худенькая – кожа да кости – носится долго-долго вокруг дворца по «стриженой» травке, хлопает в ладоши, любуется деревянным кружевом навеса,  то и дело задирает голову, чтобы увидеть петушок-флюгер на «крышке». Но Оле не нравится забор до неба, она топает ногой, плачет, просит убрать «крепость». Олечка привыкла к низкому щербатому заборчику на старой даче. Там было видно всё, что происходит на улице.

И до сих пор что-то тяготило Олю на новой даче, что-то не давало так же быстро, как дома, в квартире, работать над любимым рукоделием. В квартире можно отвлечься от работы или уроков – посмотреть в окно –  всегда увидишь прохожих, детскую площадку,  суету во дворе. Идёт обычная жизнь. На природе, за глухим сплошным  забором, яснее, чем в городе, чувствовалось одиночество. За глухим забором чётче, злее думалось.

Вечером в ясную погоду, Оля всегда смотрела на свою тень: как она ползёт по газону змеёй, волочится позади  длиннющим хвостом. Совсем не толстая тень, почти худая тень и долгая-долгая – просто вылитая подруга Катя, а не она – Оля-Жиро. Значит, можно быть такой, не жирной – тень же может?  Оля поднимала в сторону толстую руку – тень повторяла движение. Оля смотрела на тонкую руку своей тени и вспоминала все обиды, слова, брошенные случайными прохожими на улице: «Ой, какая несчастная!», «Посмотри, какая толстая! Вот будешь булки есть, станешь такой же!», «Да нет – это болезнь, у неё диабет, инсулин скорее всего…» 

Оля, если выезжала теперь в загородный дом, с мукой смотрела на резные ставни,  пересчитывала сто раз считанные волны деревянного кружева, гадала, в какую сторону на этот раз повернётся на крыше флюгер-петушок: облупленный, изрядно побитый, скрипучий – состарившийся от непогоды. Оля смотрела невидящим взглядом на знакомые с детства детали, и вспоминала то счастливое время, когда она была маленькой и худой, легко носилась по стриженой травке. Как она радовалась тогда новизне, переменам, неизвестности! И вот она неизвестность ― материализовалась – девять лет школьных издевательств.

 

Оля опомнилась, оперлась о массивные поручни кресла, поднялась, пошла, переваливаясь, как утка, на затёкших ногах, остановилась, тяжело дыша, близ ряда узеньких стройных полок. Армии пластиковых коробочек с дисками, аккуратно разобранные по сериям и фирмам-изготовителям радовали глаз – Оля любила всё разбирать по цветам, как это делают обычно в наборах по вышиванию и в коробках с цветными карандашами.  Горло сдавило. Оля вспомнила произошедшее с ней позавчера во вторник. Ей послышался запах жжёного рога – это вспыхнули её волосы, она почувствовала жар между лопатками – это тлела одежда, Олю снова преследовал громовой хохот одноклассников. Те, кто сидел недалеко, не смеялись – они испугались, отбежали, а уж потом делали вид, что им смешно… Гоготали, кажется, все, кроме Катеньки.  Катя, настоящий друг, быстро потушила огонь своей потрёпанной сумкой…

Слёзы текли по щекам и шлёпались на коробочку с дисками.

Вчера Катя не зашла. Вчера и не должна была: по средам у Катеньки тренировка. Понедельник-вторник-среда-пятница – эти дни Оля не любила, четверги она ждала, как другие ждут выходных. Не было за три учебных  года такого четверга, чтобы Катя не пришла. Сегодня по расписанию шесть уроков, сейчас по времени кончается седьмой, а Кати – нет. (Оля совершенно забыла, что это её довозят до школы за десять минут, а Катя-то идёт, хоть и очень быстро, но пешком.) Неужели не придёт, не зайдёт, не проведает?! Да и вчера… могла бы, между прочим, позвонить ― поинтересоваться: как Оля себя чувствует. Ах, да: у Кати же нет телефона! Ни городского, ни мобильного.

Оля положила диск на язык магнитолы – магнитола жадно захлопнула рот, заскрипела, пересчитывая треки. Заиграла музыка. Оля плюхнулась на кровать: лень было делать даже пять шагов обратно, до кресла. Ноги… Ноги свои Оля ненавидела. Они никуда не пускали, они доставляли одну боль, они  отекали и болели. Конфетница на журнальном столике так и манила. Оля еле дотянулась до столика – чуть не брякнулась с кровати, как неваляшка, загребла горсть сладкого счастья. То и дело разворачивая фантики и непрерывно жуя, Оля листала свежий номер журнала по рукоделию. Наткнувшись на глянцевую красавицу с рекламной страницы, Оля опять всхлипнула, вспомнила, какой она жирный урод, какое она, по выражению одноклассников, сало, жиро и студень.  Предательские слёзы то и дело расшибались о бумажную красотку, оставляя на  глянцевом лице матовые сморщенные пятна…

 

Вот уже три года Оля училась в Гуманитарном Лицее Номер Один. В каждой школе Оля задерживалась  не дольше трёх лет, и не потому, что у папы была такая работа. Олиной семье  не приходилось переезжать с места на место, как часто пишут глянцевые журналы в биографиях знаменитостей. Папа Оли, Хлопков Анатолий Иванович, «простой бизнесмен» – как он сам себя называл – ездил только на работу, на дачу и то редко выбирался. Папа так уставал, что в основном дома не ходил, а лежал. Оля обитала в кресле, папа возлежал на диване, а мама, Татьяна Ивановна, бегала из комнаты в комнату: от Оли к папе, от папы к Оле – обслуживала, кормила, убиралась.

Было в их семье горе: постоянное, непреходящее, молчаливое и привычное. Во всех школах, где Оля училась, её обижали, над ней смеялись и издевались – травили агрессивно и жестоко.

Оля пошла в школу тихим худеньким  ребёнком. Она пыталась с кем-то подружиться и с ней дружили, всё шло  нормально в первом классе. Во втором классе Оля заболела: сырым холодным ноябрьским днём, ближе к полуночи,  начала задыхаться – ложный круп. Олю отвезли в больницу, делали ингаляции, кололи препарат «преднизолон» – Оля навсегда запомнит это слово! «Преднизолон» поломал Оле всю жизнь. Уж лучше бы она задохнулась, пусть бы отекло горло, как пугала бригада «скорой помощи» заартачившуюся и умолявшую лечить Олю на дому маму. Пусть бы разрезали горло и откачали гной уже в больнице, как в рассказе Булгакова! пусть! Но только не «преднизолон». После гормонального лекарства, как обещали маме врачи: «Ребёнок на какое-то время располнеет». И Оленька потолстела. Вначале немного, а потом всё больше и больше. К концу второго класса Оля превратилась в круглую булочку, глаза Оли, большие и выразительные, сузились, спрятались, закопались в щёки… Густые волосы стали выпадать. «Полголовы выпало!» – жаловалась мама телефону.

Вызвали хорошего врача. Оле он понравился: красивый, спокойный, похож на коршуна и на ежа одновременно. Доктор сказал, что неправильно было после гормонов колоть ребёнку  ещё и антибиотики.

– Как же так? – возмутилась мама. – У нас… (Мама всегда говорила об Оле во множественном числе, считая дочь неотъемлемой частью себя, отростком, вроде аппендикса.«Какие у нас сегодня уроки?», «Ну, как мы сегодня дрыхли?», «А сегодня на обед мы полцыплёнка уговорили!»). У нас, доктор, после крупа был отит! Осложнение на уши.  Мы плохо стали слышать. Как же без антибиотиков? Эх, доктор! Нам рекомендовали вас как лучшего частного педиатра! А если бы мы оглохли?

– Я всё прекрасно понимаю, – вежливо соглашался Доктор. – Вы выполняли назначения моих коллег. Но поймите, Татьяна Ивановна, – тут Доктор запнулся, – поймите же: рекомендации рассчитаны на усреднённого пациента, а каждый человек неповторим, индивидуален, понимаете? Такая индивидуальная реакция на препарат конкретно у вашей дочери. Учитывая также её малый вес до болезни и лошадиную дозу, которую вам вкатили, учитывая, какую химию едят наши дети: шоколадки-мармеладки,  консерванты-стабилизаторы-эмульгаторы – хомячат, хомячат, трескают как хомяки. Вот вам и результат. Произошёл сбой, перестройка.

– Я и без вас вижу, что произошёл сбой, – расплакалась мама. – Помогите, Доктор!

И Доктор стал помогать, стал Доктор личным Олиным врачом. Он приходил, назначал лёгкое успокоительное маме, беседовал с маленькой пациенткой «по душам», проверял результаты анализов, снимал кардио-и-эхограммы, мерил давление. Всё было в пределах нормы. Вес же неукоснительно рос. Оля набирала  по двадцать килограммов в год, показатели анализов и остальных исследований подскочили до верхней границы – границы, где норма встречается с патологией. «Не норма у нас и не патология, – жаловалась мама в телефонную трубку. – Доктор советует разгрузочные дни. Но это для нас нереально. Мы так любим покушать, у нас столько занятий, мы такие талантливые. Мозг должен питаться».

Оля и в худенькую свою бытность «любила покушать», теперь же еда стала Олиной страстью, Олиным успокаивающим, Олиным наркотиком. Оля никогда не ела на людях, не ходила в столовую в школе. (Даже туалет старалась в школе не посещать). Трапеза для Оли была делом глубоко интимным, Оля получала огромное удовольствие от всех этих шипящих котлеток, от хрустящих, тающих во рту слоёных пирожков. А каков салат из кальмаров: мягкое мяско, белок яичка (желтка не видно: желток раскрошился и перемешался с майонезом), репчатый лучок, тоненький, не жгучий, не злой, но сладкий и хрустящий! В школе Олю обзывали, пихали, смеялись. (Девочка для битья, девочка для битья!) Оля думала: «А дома меня ждёт холодец с лимончиком», – и семенила мимо обидчиков с загадочной улыбкой.

Жизнь  в привычной школе рядом с домом, где Олю помнили ещё худенькой и большеглазой, стала окончательно невыносимой после того, как она сыграла в школьной постановке медведицу. Оля косолапила и в обычной жизни: чем толще становилась, тем больше косолапила – так было легче ходить, так меньше тёрлись одна об другую ноги. После Дня английского языка, после конкурса английских инсценировок все начальные классы стали ходить вперевалочку, косолапить,  некоторые от усердия подворачивали ноги и тогда уж не косолапили, а прихрамывали по-настоящему, дети не уставали повторять ключевую реплику: «Кто спал на моей кровати?!»

– Всё. Крайняк! – плакала Татьяна Ивановна. – И ведь знаете, Доктор…

– Не знаю, дорогая моя.

– Я ведь раньше думала как?..

– Как думали, милочка?

– Не дай бог кто моего ребёнка обидит – придушу! Вот теперь обижают, а я молчу. Не могу воспитывать чужих детей, не хочу на них даже смотреть.  

– И правильно, очень мудро, так и продолжайте. Делают замечания окружающим нездоровые люди. Как на ситуацию реагируют учителя?

– Что – учителя? Всё происходит, когда учитель не видит. Так, Оленька? Пробовала говорить с родителями – родители плечами пожимают: «Вы что-то путаете!» Ага, как же, путаю я! – Татьяна Ивановна продолжала копировать родителей Олиных обидчиков нудным голосом: – «Наши дети так не могут, наши дети добрые, отзывчивые, тихие, их самих все дразнят». Замкнутый круг какой-то, Доктор!

– Это ж удача – так сыграть роль, что весь класс…

– Весь этаж, Доктор, вся начальная школа!

– Тем более – вся школа. Это триумф! Это талант.

– Доктор, господи! О чём вы? Оля месяц уже в стрессе после злосчастного спектакля, в синяках – посмотрите!

– Вы, Татьяна Ивановна, пустырник пьёте? – Доктор  озабочено следил за мамой, вскользь осматривая дочкины синяки. – Я же настоятельно рекомендовал. И не принимайте близко к сердцу. Оля – серьёзная девочка, а в детском коллективе умных не любят, не понимают. Тем более в вашей школе: всё ж дети буржуев, придурки ж одни – прошу простить покорно… Вы – исключение!

– Вот, доктор, я и мужу то же самое говорю. А он: ребёнок не виноват, нельзя так о детях. Эх, кто бы мог подумать! Все вместе заселялись в эти наши элитные новостройки, все вместе и во дворе гуляли ещё до школы. Кто бы мог подумать!

– Ещё до школы! – морщился Доктор. – Из грязи в князи – хуже не бывает для простолюдина. Поменяйте школу. Важно, чтобы девочка была в интеллектуальной среде. В престижных школах и тучных детей больше, сами увидите.

– Над нашей школой туч много, – показала Оля в окно, из которого как на ладони была видна новенькая школа с пристройкой-бассейном и огромным стадионом. Мама и Доктор обернулись, вышли на застеклённую лоджию: погода и правда портилась, тягучие тёмные тучи проглатывали белые облака – чистого неба оставалось всё меньше.

 

В Подроссийске было две традиционно «сильные» школы: Гимназия Номер Одиннадцать и Гуманитарный Лицей Номер Один.  Лицей находился в центре города – пешком долго, в маршрутку Оля еле влезала и плохо переносила, автобуса долго ждать.  До Гимназии же – двадцать минут прогулочным шагом – Доктор советовал пешие прогулки. В Одиннадцатой Гимназии на страшном-страшном весеннем собеседовании Оля поразила завуча младших классов, и Олю приняли в четвёртый класс – единственную на единственное освободившееся место. В новом классе упитанных сытых ребят и правда оказалось предостаточно. С Олей никто особенно не дружил, но и не обижали. Мальчики делились на команды «красных» и «синих», носились на переменах – возвращались на урок красные, потные, с синими шишками на красных лбах. Как-то самый толстый мальчик, почти такой же толстый, как Оля, во время неравной битвы поскользнулся на брошенной им самим же банановой кожуре, сломал руку. Родители толстяка, бросающего мусор прямо на пол, пожаловались на классного руководителя директору, и учительница от обиды  запретила бегать на переменах. Тогда мальчишки на переменах стали подпихивать и подталкивать девчонок, ставить им подножки. Олю мальчики тоже подпихивали и подталкивали. Вскоре и девочки стали подражать мальчикам, а заодно уж бить и дёргать за «крысиный хвост» – у Оли косичка была тонюсенькая, но если волосы распускать и феном сушить – вполне себе ничего. Оля злилась, но терпела, редко жаловалась, старалась, по совету Доктора, не обращать внимания, избегать по возможности драчунов, но если что-то отнимут – ластик, или ручку, или учебник – постараться вернуть всеми возможными способами. Перед окончанием шестого класса Олю избили сразу группой, несколько одноклассников.  Татьяна Ивановна повела дочь в травмпункт и зафиксировала синяки.

– Справку для милиции выписывать?[1]

– Н-нет. Просто справку.

И хирург-травматолог выписал «просто справку».

Татьяна Ивановна показала справку, зачитав диагноз, на итоговом весеннем родительском собрании, и несколько сочувствующих родителей, и даже некоторые учителя, Олину маму поддержали. Мамы тех ребят, которые Олю поколотили, были в активе класса и даже в активе школы. Эти мамы сказали, что подадут в суд за клевету, что ничего такого «и в помине не было», что у них дети, слава богу, «благополучные и из интеллигентных семей», и, вообще, «это Оля Хлопкова всех в классе дубасит и никому проходу не даёт». «Просто ваша Олька – хулиганка, по ней тюрьма плачет! – очень авторитетно, невероятно спокойно, с оттенком презрения заявляли мамы обидчиков. – Посмотрите на себя: дочь  вылитая, как вы, истеричка!» «Истеричка! Истеричка!» – тянули губы в тошнотворной улыбке родители. А  папа одного из Олиных обидчиков добавил утомлённо, щурясь кривыми зубами, скалясь стёклами модных очков:

– Теперь понятно, почему вы к нам из другой школы перешли, понятна причина – у вас уже не первый случай такой, вас и из той школы погнали за драку, я точно знаю: мне рассказывали!

«Хулиганьё, всё семейство хулиганское! Страшная женщина! Кошмар!» – слышалось приглушённое шипение со многих парт, и мама Оли, женщина темпераментная, эмоциональная и впечатлительная, после такого доморощенного «диагноза» совершенно обезумела: закричала, завизжала, затопала ногами и погрозила  аудитории кулаком. Татьяна Ивановна оказалась совершенно одна против закалённых в подобных ситуациях оппонентов. Сочувствующие Олиной маме родители помалкивали, вперив глаза в парты, – беззвучно шевелили губами, читая нацарапанные на партах неприличные слова. Сочувствующих  Оле учителей никто не расслышал – такой гул стоял в классе. К концу собрания (по просьбе охранника) в класс вошла директор, и учителя притихли вместе с аудиторией. Учителя люди подневольные, им главное лицо школы не потерять, чтобы, не дай бог, о гимназии не пошла дурная слава.

– Мы вызовем неотложку, психиатрическую помощь! – пригрозила директор.

Не в силах больше сносить несправедливость, Татьяна Ивановна вывалилась из класса, хлопнув дверью. Дома очутилась только спустя два часа почти в невменяемом состоянии, провыла ночь у мужа на плече, а утром отказалась встать с постели. Тут же вызванный Доктор  превратился теперь из Олиного врача в семейного. Теперь по дому бегала Оля – тогда, в двенадцать лет, она ещё была в состоянии неуклюже, не быстро, но передвигаться. Оля «носилась» от мамы к папе, от папы к плите, от плиты в аптеку, из аптеки – в магазин, из магазина – к «посудомойке» и «стиралке». Вначале уставала, через неделю привыкла – натренировалась.

 

Болезнь мамы и беспомощность папы во всём, что касалось хозяйства, закалили Олю. Никуда до того не выходившая одна, Оля теперь с удовольствием, с комичной озабоченностью и серьёзностью на лице посещала аптеки и продуктовые магазины.

В аптеках Оля столкнулась с хамством, с оскорблениями по поводу своей нерасторопности, а в супермаркете подслеповатый старичок обратился к Оле:

– Двигайтесь, женщина! Вы что же не видите? Ваша очередь!

– Да-да, мадама, – поддакнул шатающийся тип, гремящий бутылками. – Выкладывайте свои деликатесы, не задерживайте!

Оля не расстроилась из-за того, что её принимают за взрослую, только удивилась – ведь она совсем небольшого роста. Когда же  в аптеке нервный лысый мужчина обозвал Олю «старой тушей», она проплакала всю обратную дорогу. Дома всё валилось из рук, и мясо сгорело. Расстроенная Оля переборщила маме с успокаивающей микстурой – Татьяна Ивановна заснула мертвецким сном. Тогда Оля частенько стала капать маме сонной микстуры побольше, а сама выходила и подолгу гуляла по городу.

 Как-то Оля решилась прогуляться к Гостинке – так жители Подроссийска называли площадь и магазины вокруг гостиницы. Оля зашла в супермаркет, с интересом рассматривала журналы, прикупила себе пару-троечку о великих и звёздных жизнях. Неподалёку от супермаркета, там, где тётки продавали соленья, алкоголики ругались, а городская сумасшедшая побиралась, Оля зашла в безлюдный книжный магазин, набрала книг по кулинарии – надо же учиться готовить по-настоящему, неизвестно ещё, когда поправится мама. Папа ушёл сегодня голодный: «не осилил» полусырую  кашу. Яйца получились не в любимый мешочек, а всмятку. Папа яйца грустно поковырял почему-то вилкой и страдальчески охнул.

Оля в нерешительности остановилась у полки с надписью «Здоровье и секс», взяла, не листая, несколько книг потолще, бросила в корзинку, прикрыла книгами о еде – замаскировала. У кассы трясущимися руками Оля положила стопку книг на магнитный стол. Кассир даже не посмотрела на название, она, как робот, искала штрих-код, сканировала его, откладывала книгу в сторону,  сканировала следующую книгу – получалось раза с третьего.

– Эти штрих-коды, – ворчала кассир. – Вот ещё нововведение. Вот ещё самообслуживание, –  кассир принялась складывать книги в фирменный пакет. – Вот ещё импортозамещение, – и кассир, звеня манетами, брезгливо стала копаться в ячейках кассы.

– А как хорошо раньше было! – проговорил кто-то за Олиной спиной. – Наш завод выпускал такие надёжные кассы! На всю страну выпускал. А теперь – сковородки штампует да площади в аренду сдают!

Оля обернулась: мужчина, не старый, но далеко немолодой, в фирменной футболке Подроссиской баскетбольной команды.

– И не говорите, Святослав Силович, – кивнула кассирша. – Да! Хорошо было раньше: выбил чек, и всё тебе, и касса массивная, настоящее железо, и клавиши не проваливались. А тут этот сканер всё пикает, пикает. Тьфу тебе! Что за книга! Пакет порвала.

– Спасибо! Не надо! Я сама! Я тороплюсь! – протараторила Оля,  распихала книги по своим кровным сумкам, засеменила к выходу.

– Женщина! А сдачу?

Оля не стала возвращаться: папа никогда не брал с магазинных блюдечек мелочь.

 

По кулинарным книгам Оля научилась вполне сносно готовить – папа теперь всё доедал, а один раз даже хотел вылизать тарелку, но увидел, что дочь на него смотрит, и чинно придвинул чашку с кофе.

 

Книги о сексе Оля обернула обложкой, читала, не особенно таясь – родители никогда не смотрели, что Оля читает. Читает – и ладно. Толстая книга – молодец дочка!

 Две книги оказались скучные – Оля пролистала их и отнесла на первый этаж. Пока консьержка смотрела в своём закутке сериал, Оля выбросила неудачные книги в коробку с рекламными газетами. Третья книга Оле понравилась. Одноклассники  только на тему интимных отношений и шутили, травили анекдоты, показывали жесты, а Оля не понимала юмора, но смеялась, будто во всё «въезжает».

– Вали! Ты ещё не доросла, – фыркали одноклассницы, шатаясь на высоких каблуках.

Оля злилась: почему это она, старшая по возрасту, должна валить?

Теперь Оля может поддержать любой разговор, но никто из девочек не захочет с ней секретничать о любви и никто из мальчиков не захочет с ней дружить – Оля была в этом уверена. Её все только дразнят, все над ней смеются. А Оле обязательно надо было с кем-то поделиться. Оля мучилась вопросами, не находя ответа. Как это: «настоящая любовь»? Значит, бывает ненастоящая? А что значит – симпатия? Симпатия – это и есть ненастоящая любовь? А что же такое страсть?» Столько вопросов хотелось Оле задать не папе, конечно, а маме. Но маму нельзя пугать. Оля попыталась завести разговор с Доктором. Но Доктор быстро прошёл в мамину комнату и только дружески потрепал Олю по голове, похвалил за кулинарные способности и вообще за «активную жизненную позицию».

По совету Доктора, после родительского собрания Оля ни разу не посетила школу, благо учиться оставалось всего неделю. Папа хотел забрать у директора документ с оценками. Но ему не отдали.

– Несите открепительный талон из другой школы, – слащаво улыбнулась Олиному папе директриса.

– Странно, – почесал стриженый затылок Анатолий Иванович: этот новый неуверенный жест появился у него только в последнее время. – Теперь что: из школы, как из тюрьмы,  – никуда не деться?

– Так всегда было, – ответила мама. – Дневник-то хоть отдали?

– Отдали. Все оценки выставили при мне, – обрадовался папа интересу супруги, открыл дневник и опять смущённо, как школяр, почесал затылок. – Странно!

– Ничего странного, – вздохнула Оля, глянув на итоговую ведомость, и  плюхнулась обратно в кресло.

Мама проворно вскочила с дивана, выхватила у мужа дневник: вместо пятёрки по «немецкому» у Оли стояла чет-вёрка!

– Это что?! – заголосила мама.

– Это… Это… – пропищала испуганно Оля. – Учительница «дойча» дружит с той мамой... Ну… Он меня больше всех пинал и мелом на моей юбке рисовал, он говорил, что я не должна жить на свете.

 

Папа тоскливо поглядел на уткнувшуюся в какую-то  книгу дочь, присел перед Олиным креслом на корточки – Оля поскорее захлопнула книгу, замерла. Оле показалось, что папа хочет спросить, что это она читает, почему таится, но папа посмотрел на Олю с нежностью и тихо сказал:

– Обещай мне, Оля, что ты никогда – запомни: никогда! – не будешь обращать внимание на идиотов. На ослов! – закричал папа, дальше прошептал: – Ты самая лучшая девочка – запомни это! Если бы не… – тут папа запнулся, поднялся, кряхтя,  с корточек, схватился за спину и отвернулся.

 На следующий день мама Оли ещё раз услышала о злосчастной четвёрке – по телефону от сочувствующей, промолчавшей на собрании приятельницы.

–  Ох уж эти сочувствующие, злорадствуют хуже врагов! Уже вся школа  в курсе отметки! – Папа в сердцах отломал от домашнего  радиотелефона антенну, растоптал вдребезги базу.

Мама, напуганная не меньше Оли выходкой своего флегматичного мужа, опять слегла.

– Ещё один такой стресс, – предупредил срочно вызванный Доктор, – и не исключён микроинсульт. Собирайтесь-ка, милочка, съездим с вами на томограмму.

Татьяна Ивановна заревела исступлённо, как будто случилось что-то страшное, непоправимое – техногенная катастрофа, ДТП, пожар или шаровая молния залетела вдруг в комнату, расплавив стеклопакет. Анатолий Иванович стоял растерянный, он уже пришёл в себя, мучился от произошедшего, винился, каялся.

– Ну что вы  как дети? Ну – четвёрка. Ну и что? – пристыдил Доктор.

– Несправедливая четвёрка, – кривила мама рот, захватывая воздух, как жертва удушения в триллере.

– Ну, милочка! Жизнь – штука непростая. Посмотрите, как ваша дочь стоически переносит все удары судьбы. Берите пример с Оли.

– Да-а, – размазывая кулаком по лицу сопли и слёзы, ныла мама, – вы, Доктор, с моей дочерью уже три года беседуете, вот она и переносит стоически, а мне поговорить вообще не с кем, да ещё папа наш телефон отключил.

 

Всё дачное лето никто в семье не говорил об Одиннадцатой Гимназии, старались избегать тем, связанных с учёбой, ни разу вслух не вспомнили несправедливую четвёрку. Мама теперь и сама перестала долго разговаривать по телефону, перестала отвечать на звонки, вообще шарахалась от вибрирующего мобильника; если же и брала трубку, междометиями поддерживала беседу.

Что-то надломилось в маме.

– Я потеряла веру в людей, – говорила Татьяна Ивановна, сидя на пластиковом стульчике на полянке перед домом, распивая с мужем крымский мускат насыщенного гранатового цвета. Флюгер-петушок сочувствующе скрипел.

– Надо смазать, – который раз бурчал в ответ папа.

Мама начала курить:

– Это чисто нервы, хоть как-то успокоиться, – оправдывалась мама перед дочерью.

Мама часто стала отлучаться. Доктор советовал отвлечься, найти хобби по душе. И Татьяна Ивановна увлеклась антиквариатом: старинные вазы, фарфоровые безделушки – разное старьё тащила теперь сначала на дачу, а потом и в квартиру.

 

Тем летом, после шестого класса, Оля толстела и толстела.  Мама нервничала, ругалась, нудно отчитывала Олю за каждую съеденную конфету.

По совету Доктора Татьяна Ивановна перестала готовить. Оле от маминого занудства и запретов ещё больше хотелось есть, ещё чаще Оля стала перекусывать втихаря, буквально воровала еду из холодильника, потихоньку таскала ключи от погреба с вареньем.

 – Так. Так. Что ни день, то  плюс сто грамм, – улыбался Анатолий Иванович, запивая квасом нежный бараний шашлык. – На природе у многих просыпается зверский аппетит.

Оля была благодарна папе за то, что он её понимал, что ни разу не обмолвился, мол, хорошо бы начать меньше кушать. Правда, один раз папа не очень внятно промычал, что хорошо бы, мол, когда захочешь кушать, выпить горячего чая стакана так два-три. На что Оля ответила:

– Папочка! Ты же знаешь. Я не люблю много пить.

Пролетел незаметно июнь, ещё быстрее в заграничном отдыхе пробежал июль. Проскакал и август. Перед Днём знаний папа повёл дочь в Гуманитарный Лицей Номер Один, к тому времени ставший лучшим образовательным учреждением Подроссийска.

Старое здание лицея, отремонтированное, ухоженное, встретило Олю барельефами на фасаде.

– Это кто? Пушкина только узнал, – почесал затылок папа.

– Горький слева. Остальных двоих не знаю.

– Достоевский и Маяковский. Тоже мне, – женщина серая, с тусклым лицом, строго одетая, с интересом посмотрела на Олю, зашла в здание Лицея, придерживая гостям дверь.

– Мест нет, – с ходу отрезала нервная, очень худенькая секретарша.

Анатолий Иванович Хлопков спокойно вышел из директорского предбанника, перекинулся парой слов с недружелюбным  охранником, и привычно, как будто всю жизнь провёл в этих стенах, пошёл по этажам, заглядывая в кабинеты. Вскоре Олю допрашивали в учительской. Завуч Марта Борисовна (это её папа и Оля встретили во дворе школы) и две учительницы удовлетворённо кивали, сдержанно радовались правильному ответу, подбадривали Олю в случае затруднений.

– Поздравляю! У вас способный ребёнок, – обратилась к папе самая пожилая из трёх учительниц, Каролина Фридриховна. – Сейчас большая редкость способные дети.

– Но девочка не знает французский, у нас в лицее – французский! – запротестовала другая учительница, прямая, с лицом, сверкающим серой сталью, как труба в ванной комнате.

– Каролина Фридриховна! Спросите по своему предмету, любимая наша Каролиночка Фридриховна! Пожалуйста,– попросила завуч Марта Борисовна.

Каролина Фридриховна спросила стандартно о Куликовской  битве и нестандартно о том, когда и почему на Западе появилась на часах минутная стрелка. Оля не знала дату Куликовской битвы, но она подробно рассказала о средневековых городах,  о башенных часах с одной стрелкой, часовой, о предпосылках для появления минутной стрелки, а так же, дополнительно, Оля упомянула Марка Аврелия и Петрарку.

–  Гениально! – похвалила Каролина Фридриховна, вовсе не склонная на похвалы.

– Второй язык обязателен! – не сдавалась Стальная Труба.

– Мы нагоним, – заверил папа.

– Мы обязательно нагоним, – пропищала и Оля. – Мне легко даются языки.

– Легко даются? Легко, значит, даются?! – скептически загримасничала Стальная Труба. – Ну-ну: а в дневнике у вас по «немецкому» четвёрка.

Каролина Фридриховна уверила, что  знает некоторых учителей из Одиннадцатой Гимназии, что уточнит информацию об Оле.

– Прекрасно. Просто замечательно, –  согласилась завуч Марта Борисовна. – Лишняя информация никогда не помешает. Вы нам всегда так помогаете, Каролина Фридриховна, со своими связями и знакомствами, очень выручаете.

Стальная Труба насупилась, на глазах покрылась ржавчиной. Оле показалось, что Марта Борисовна сделала папе знак рукой. Этот жест можно было перевести так: «Не беспокойтесь: в семье не без урода».

 

– Хорошо, что с нами не было мамы, – расслабленно произнёс папа, когда они с Олей с видом победителей вышли из ворот Гуманитарного Лицея Номер Один, держа в руках открепительный талон.

– Это точно, – кивнула Оля. – Мама как услышала бы опять про четвёрку, сразу стала тараторить и лишнее болтать.

 

Олю приняли в лучшее образовательное учреждение города! Это очень задело директора Одиннадцатой Гимназии, она не могла сдержать досады, отдавая приказания секретарю, но всё же выдавила:

– Успехов Вам, Анатолий Иванович!

– Да мне-то что. Дочери учиться – не мне. Меня бы, раздолбая, ни в жизнь не взяли в этот Гуманитарный Лицей, я в школе вообще двоечником был.  Это всё жена дочку воспитывает.

На этот раз скуксилась и секретарь. Ни директор, ни секретарь после упоминания о маме Оли даже не попрощались с Анатолием Ивановичем – информация о весеннем инциденте с  травмапунктом, синяками и собранием  всё-таки дошла до  Областного Департамента образования – статус образцового учреждения города получил Гуманитарный Лицей. Директор Одиннадцатой Гимназии убедила себя в том, что это мама Оли пожаловалась в администрацию города или в «область».

 

Оля долго ещё удивлялась, вспоминая, как папа быстро нашёл в пустой школе таких серьёзных учительниц. А папа долго удивлялся, как его дочь чётко, коротко и уверенно отвечала на вопросы. Когда Оля запищала, уверяя, что нагонит французский, папа не удивился: многие подчинённые начинали так пищать в его кабинете. «Как же я был не прав, как недооценивал ребёнка!» – сокрушался про себя Анатолий Иванович, вспоминая своё раздражение от надоедливых,  восторженных, выдуманных, как ему тогда казалось,  рассказов жены об успехах их Оленьки. «Всесторонне развитая девочка!» – вертелась в голове последняя фраза Марты Борисовны. А Оля, наоборот, вспоминала первую фразу завуча: «Достоевский и Маяковский… Тоже мне!».

 

Оля перестала плакать, села за рукоделие. Иногда бывает так: вспоминаешь-вспоминаешь свои прошлые высказанные и особенно невысказанные обиды, которые живут в тебе, гложут ночами, колют и колют душу, мучают… заодно уж припоминаешь и собственные некрасивые поступки, неуместные, нетактичные слова, нелепые ситуации…  вспоминаешь-вспоминаешь, переживаешь-переживаешь… И вдруг – хлоп! – всё. Перестаёшь вспоминать. Становится легче.

Вдруг:

– Привет, дорогая!  Смотрю, не рада мне: стол не накрыт.

Катя Худякова плюхнулась в кресло, подобрала под себя длиннющие ноги, жадно зашуршала фантиками.

– Здравствуй, Катенька. Я так тебя ждала, мы все тебя ждали.

– Кто все? – Катя недовольно вытянула ноги.  Из дырки в носке выглядывал  палец. – Кто – все меня ждали? Твоя мама даже тапки не предложила. Твоя мама мне не рада. Папу твоего я за два года так ни разу и не увидела, как, впрочем, и своего.

– Ты же знаешь: папа у нас трудоголик.

– Конечно. Все богатые – трудоголики. Нашёл выгодное местечко, деньгу зашибает. Трудоголик! А люди с голода подыхают. Трудоголик! Тапки мои выбросили?  Брезгуете?

– Что ты, Катенька, что ты! Мама тапочки взяла постирать.

Оля посмотрела на дырявые Катины носки, на то, как смешно Катенька шевелит большим пальцем. Оля поняла, что подруга хочет как-то её развеселить.

– Да ладно, –  парировала Катя, – брезгуете, что я грязная.

– Мама сегодня все тапочки стирает: и папины, и мои, и свои, и твои. Чистый же четверг сегодня, – настаивала Оля.

Катю аж передёрнуло:

– Да знаю я. Скорей бы уж страстная неделя закончилась, и Пасха! Но ты-то вон в тапках!

– Это запасные, твоего размера запасных не нашлось.

Оля осеклась, поняла, что задела подругу за живое. Но сказанного не воротишь: Катя проглотила, не жуя, шестую конфету и разрыдалась:

– Конечно! Ношу только мужские кроссовки! В магазы редко хожу. Денег-то нет – мы с мамкой не трудоголики, как некоторые. Но если зайду: «Молодой человек! Что вам подсказать?»

– Ну что ты, что ты…

– Что я? – ревела Катя. – Приятно, думаешь? Всю зиму на коньках мучилась. Все довольные, счастливые, в догонялки бегают, обнимаются, целуются. А мне коньки натирают! Малы безбожно! Весь год в пластырях! Всю зиму! А денег на новые нет! Да даже если б были! Сорок третьего женского не найдёшь. Придётся в следующем году хоккейные покупать, как у пацанов. Меня все за молодого человека принимают! Все!

– Какая ты счастливая, Катенька! Ты можешь ходить по магазинам! Ты можешь кататься на коньках! – закричала, перебивая подругу, Оля и тихо добавила: – А меня все принимают за старую калошу!

Катя  перестала реветь. Впервые она услышала, что Оля может так кричать – обыкновенно Оля говорила тихо.

– Подумаешь – калоша, не калош же! – рассмеялась Катя. – А ты что: не можешь кататься? – добавила удивленно.

Оля отрицательно замотала головой:

– Нет, и ты это прекрасно знаешь!

Оля заставила себя подняться, вышла из комнаты, вернулась с чайником. Катя задумчиво жевала конфеты.

– А куличи? – заскулила Катя. ― Я прям на лестнице куличи  учуяла, на первом этаже. Такой аромат! Ваниль!

– Что ты, Катенька! Сегодня печём – в субботу святить – в воскресение милости просим!

– Да ладно! Жалко – так и скажи. Как вы все достали со своими правилами!

И Катя снова зарыдала.

Оля давно привыкла к внезапным истерикам, бурным рыданиям и неприличному гоготу подруги . Оля не очень понимала, как это так – плакать на виду. Как бы ни было обидно, Оля умела сдерживаться на людях, не демонстрировать  слабину. Хотя… над Ольгой издеваются почти всю жизнь, а над Катей стали издеваться четыре года назад.

– Что-то типа четырёх лет, – поправила бы нас Катя.

 

 Глава 3 Катя

Катя Худякова всегда была рослой девочкой.

– Это в моего двоюродного дедушку, – вздыхала Катина мама. – Или в родню твоего отца, кто его знает, какая там у него была родня.

Может вся костлявая, вроде тебя.

 

Мама Кати всегда говорила о бывшем муже – «твой отец», как будто и не была замужем. Отца Катя невнятно помнила. Помнила, что книжки читал по вечерам, косички в садик заплетал по утрам… В памяти всплывал чётко только один случай. Утром, как и всегда, через соседний двор, папа тащил Катю в детский садик. Вдруг из окна дома высунулось лицо, и закричало:

– Молодой человек! Там не пройдёте! Со вчерашнего дня перегородили, гады.

– Ой, спасибо. И как это я, Катюш, забыл: мама же нас предупредила: идти в обход. По-во-рот.

– Нагородили тут, буржуи. Дети в сад пройти не могут… стройки, стройки… элитное жильё… козлы, – пробурчал голос  из другого окна.

– Папа, почему козлы поставили забор? – четырёхлетняя Катя представила, что на самом деле это серенький козлик.

– Строят дом. Для «крутых». Видишь сколько техники понагнали? Тракторы, краны, бульдозеры.

Катя не любила машины, тем более тракторы.

– Папа! А почему тётя в окне тебя молодым человеком назвала? Ты разве молодой?

– Ну это, Катюш, она ошиблась, – рассмеялся папа.

Катя так и не знала до сих пор, сколько отцу лет, ошиблось или не ошиблось то лицо в окне. Наверное, не ошиблось. Наверное, папа был моложе мамы…

С пяти лет Катю отдали на «пятидневку». С пяти лет Кате заплетала косички уже воспитательница. В семье начались неприятности и ссорившимся родителям было не до  подвижной, капризной, вечно кричащей, требующей всё на свете и Луну с неба в придачу дочери. Тогда в девяносто восьмом, в дефолт[2], маму Кати уволили с работы, точнее – сократили в связи с ликвидацией предприятия. Мама Кати была начальником этого предприятия, точнее – замначальника.

Предприятие, где раньше работала мама Кати – когда-то известный на всю страну завод.

Фабричная труба и по сей день в городе, фабричная труба пережила войну. Водонапорную башню разбомбили фашисты, но не до основания: в десятиметровом кирпичном цилиндре и сейчас тренируются альпинисты.

Кирпич иногда сыпется под ногами, но только иногда. Вполне себе прочная башня. Качественная кладка, отполированная – в девятнадцатом веке строили на совесть: Бога боялись.

 В девятнадцатом веке фабричные постройки с красными крышами появились за окраиной города.  Хозяйствовал на фабрике немец, мануфактура выпускала чугунки, утюги, сковороды, ухваты, наконечники для плуга, серпы, сошники  – разную хозяйственную и слесарную утварь. Фабричная труба дымила и днём и ночью. Менялись хозяева, изменился политический строй, а фабрика худо-бедно продолжала выпускать свои сошники и чугунки – удивительно ходовой товар эта домашняя утварь. Перед войной отстроили новое здание: светлое, просторное, трёхэтажное, стали делать запчасти для колхозной техники, для оружия. В старых фабричных корпусах по-прежнему дымила труба, теперь уже не кузнецы, а литейщики «хозяйничали» в цехах.  Прадедушка Кати работал механиком на заводе, чинил станки. В войну разбомбили немцы завод, расстреляли на фабричной территории жителей и партизан. В начале сорок второго гитлеровцев выбили из города. В водонапорной башне, в отростке, который от неё остался, нашли изувеченные трупы, только-только оттаивающие и начинающие гнить. С самыми худшими предположениями подходили наши сапёры к фабричной трубе. Но не было ни мин, ни трупов – в трубе фашисты хранили всё награбленное за недолгую оккупацию.

 В одноэтажных дореволюционных корпусах стены уцелели, здесь, под открытым небом, снова заработал завод, задымила  труба. Бабушка и дедушка Кати десятилетними пришли тогда на завод, помогали фронту. В конце семидесятых  вместе с классом отрабатывала здесь производственную практику и мама Кати. Отрабатывала, да так здесь и осталась, продолжив династию. Завод давно уже не выпускал чугунки, после войны завод стал выпускать кассовые аппараты – во всех магазинах Советского Союза на таких кассах выбивали чеки.

– Принцип мы позаимствовали, – объясняла мама Кати, когда водила делегации и журналистов по семиэтажному зданию завода. – Принцип взят у зарубежных производителей, но модернизирован. Ненужные для плановой экономики клавиши наши разработчики аннулировали, что существенно упростило производство и удешевило продукцию.

 

 Когда правопреемницей СССР стала Россия, завод ещё работал – меньше стал выпускать касс, но работал. На территории предприятия появились арендаторы, бизнесмены – все шли к Катиной маме за подписью, всё решала Катина мама. Незадолго до рождения Кати завод приватизировали, и он перестал выпускать кассы, оказалось, что продукция завода больше никому не нужна – везде теперь другие кассы, импортные. «Чёрт знает – откуда взялся этот импорт, курс доллара бешеный, невыгодный, наоборот должны были отечественное брать, но вдруг наши кассы брать перестали», – Катя помнила, с какой злостью говорила мама эти слова, редко, но вспоминая то время. И не стало завода.  Семиэтажное здание превратилось в не поймёшь что, помещения сдали в аренду дельцам, станки свалили  в уродливую кучу, в цехах устроили склады. До сих пор на заводе  офисы и склады. Мёртво стоят бетонные стены, придавленные по выражению мамы «барахлом», безжизненно высится кирпичная труба. Выложена труба старинным кирпичом, кирпич пережил и революцию семнадцатого, и Отечественную войну, но развал СССР не пережил: глядя на разруху вокруг, вдруг резко начал дряхлеть, покрываться выбоинами, сыпаться.

 

Когда мама Кати вернулась из роддома, она прежде всего думала о судьбе предприятия. С грудной дочерью сидел дома отец.

Подписывая договоры аренды на очередной квартал, мама Кати уже готовилась к худшему.

– Эти «сникерсы»[3]  родную мать продадут, – нервничала она. – Ничего святого, души нет, вместо сердца – кошелёк.

– Ну что ты, – возражал жене муж-домохозяин. – У людей бизнес. Купил-продал-перепродал.

– Купил-перепродал – это спекуляция. Раньше за это сажали.

– Ну, ты как стена. Надо вползать в ситуацию.

– Я и смотрю, как ты вползаешь. – Замдиректора бывшего советского предприятия всегда была строга с  тунеядцами.

Папа Кати, плохо соображая от обиды, крикнул:

– И вползу! И вползу! Ещё увидишь! Пожалеешь ещё!

– Тише ты. Ребёнка разбудишь.

– Ну ты и заботливая мать! – возмутился папа, тут же  перестав обижаться. – Дети до двух месяцев спокойно переносят шум. Не слышат они и видят плохо, ты разве не знаешь?

 

Когда Катя подросла,  отец на работу так и не устроился, по-прежнему только он  убирался, покупал продукты, готовил, посещал утренники в детском саду, точил карандаши.

– Я – домохозяин, – говорил папа соседям и обитателям детских площадок. – Занимаюсь дочкой и хозяйством.

Маленькой Кате было неприятно это слышать:

– Почему у всех папы на работе, а ты нет? – спрашивала она, коверкая слова.

– Потому что «оборонку» развалили, – отвечал, неловко улыбаясь, папа.

Что за «оборонка» и кто её «повалил», Катя, наслушавшись от папы  мифов Древней Греции, понимала по-своему. Оборонка – это такая  тётя, со змеями в волосах, и всех эта тётя превращает в камни. Вот папа и сбежал с работы, чтобы в камень не превратиться.

Катя очень удивилась, когда вдруг вместо отца в очередную долгожданную пятницу за ней пришла мама. Все воспитательницы сбежались посмотреть на женщину, у которой такой милый, вежливый, исполнительный муж – настоящий семьянин.

По дороге из сада Катя забыла о папе, Катя жаловалась маме на Ленку, которая обзывает её Кощейской Ягой. Катя была уверена, что папа дома: ждёт, сторожит морозилку с мороженым. Но папа пропал, мороженого в морозилке было хоть обморозь себе всю глотку, и мама впервые не ругалась, не грозилась выкинуть мороженое в мусорное ведро, не порывалась подогреть мороженое на плите. Мама тихо передвигалась по квартире, не делала Кате замечаний. А папа пропал!

 Когда на крышах появились длинные сосульки и весело зачирикали воробьи, пропала и мама. Катя стала проводить в пустой группе и выходные – в саду появилась такая дополнительная услуга. Катя прожила в саду два месяца. Она привыкла к  нянечкам, полюбила сидеть у кастелянши и пересчитывать чистые простыни и полотенчики.

– Лихо считаешь, радовалась кастелянша. – Будешь в школе шестёрочницей.

 Катя тосковала по дому, но все воспитательницы, и даже заведующая, и даже строгая логопед, были с Катей милы и приветливы, ребята стали родными – не было в их подготовительной группе отчаянных плакс-хлюпиков и отчаянных драчунов: на «пятидневке» дети неизбалованные, привыкшие к коллективу.

После майских утренников и бесконечных, как удав, выходных, появилась в садике похудевшая  мама. Счастливая Катюша, одетая в застиранное, полинялое от частого утюга платьишко, сильно повзрослевшая Катерина  в напяленной уж совсем не по погоде, растянутой за зиму шапке, оказалась около незнакомого длинного грязного дома.  Гордость перед ребятами за то, что мама забирает её, Катюшу, до сна, распиравшая всю  дорогу, сменилась ужасом и паническим испугом. Это воспоминание, это неподъёмное ощущение  дискомфорта впечаталось в сознание Кати навсегда, навечно. Тогда, в семь лет, она  узнала, что будет теперь жить не в привычной просторной квартире, где было полно игрушек и развлечений, а в убогой малогабаритной  «однушке» на первом этаже вонючего кошачьего подъезда.

После увольнения мамы с завода, родители Кати развелись. Папа начал раздел имущества.  Мама была согласна на любой вариант, лишь бы «эта мука поскорее закончилась». Очутившись после размена в жуткой убогой квартирке, мама так расстроилась, что угодила в больницу с диагнозом «острый психоз», поэтому Катя и поселилась на два месяца в саду. Куда делся папа?  В какой папа живёт теперь квартире? – на эти вопросы мама так ни разу и не ответила. Катя недолго ранила маму вопросами; Катя испугалась, когда мама сообщила, что, если много знать, быстро состаришься. Стариться Катя не хотела, старые все умирают.

На выпускном вечере в детском саду Катя блистала в пышном кремовом платье, украшенном атласными розочками. Пояс завязывался сзади на бант. Из волос, собранных в хвост, спиралями ниспадали кремовые ленты, к китайской заколке была прикреплена мамина старинная тряпичная хризантемка. Мама стояла на утреннике, утирала слёзы. Многие родители блестели слезами, но Катя знала, что мамины слёзы – не умиления: это горечь, безысходность, так вероломно ворвавшаяся в их жизнь,  мокрыми дорожками ползёт по впалым пожелтевшим щекам и собирается в глубоких складках у рта.

Летом впервые Катя не поехала на море.

– Катенька! У меня теперь нет работы, нет и отпуска. Значит, на море мы не едем.

– Раз нет работы, значит, можно ездить на море когда захотим! – раскапризничалась  Катя.

– А деньги? Денег нет!

 

Это надоедливое «денег нет» Катя, раньше не знавшая ни в чём отказа, слышала теперь по несколько раз на дню. И не только от мамы, но и от новых друзей по двору: «Хотел новый меч, но у нас денег нет. Попрошу у Деда Мороза», «Мама не купила конфет, сказала: денег нет – купили одну булочку с вишнёвым джемом, а джема-то в булке – одна капелька».

Впервые Катя осталась летом в городе. Впервые она всё лето ела кашу и те редкие конфетки, которые перепадали ей в трапезной церкви.

– Пусть твой отец нас обманул с разменом квартиры, зато я для себя открыла Бога, – говорила мама.

Совсем рядом стоял храм. Его не было видно из окна, но было очень хорошо слышно по утрам и вечерам:

– Бом-бом-бом. Бом-бум! – звонили колокола, и Катя привыкла просыпаться ровно в шесть.

В поликлинике маме оформили инвалидность, мама стала получать пенсию, регулярно посещала психиатрический диспансер, где ей выдавали лекарства. Из дородной крупной женщины мама Кати превратилась в сморщенную, согнутую прицерквлённую служку без лица, в вечном платке.

Катина мама достаточно быстро, по церковным меркам, сделала «блестящую» карьеру – замдиректора, что ни говори, всегда останется командиром. Батюшка, главный батюшка, Катину маму уважал за честность. Он сразу разобрался какой надежный человек эта побитая жизнью женщина, и назначил её хозяйкой трапезной.  Катина мама, как бы голодно им с дочерью ни жилось, ни разу не позволила себе забрать даже корку (не говоря уж о конфетах) из трапезной. В трапезной откушать – это не возбраняется, но из храма домой – ни в коем случае. В церкви мама Кати разговаривала шёпотом, давала указания сёстрам, торгующим свечами, сёстрам, угощающими просвирками и просто неправильно ведущим себя прихожанам. На «своей территории», в трапезной, мама Кати говорила привычным голосом. Молодые монахи вздрагивали – ложки звенели сильнее обычного в  обессиленных от длительных постов руках. Катина мама принимала продукты, писала отчёты, контролировала поваров, она жила храмом, церковь – единственное место, где не отвернулись от неё, где в самый тяжёлый момент она нашла сочувствие и участие.

Стабильность, новая, так не похожая на прежнее благополучие, но всё-таки стабильность, к концу лета вернулась в Катину жизнь. По почте стали приходить  квитанции на небольшие алименты, и стало возможным существовать на каком-то минимальном спартанском уровне, но без жуткой нищеты, в которой Катя с мамой оказались поначалу.

Гуманитарный Лицей находился совсем рядом.  В Лицее, который в ту пору был просто школой с углублённым изучением литературы и языков, учились «по месту жительства» дети  из близлежащих домов. Но таких было меньшинство – дома были низкие, пятиэтажные, а детей в 1993 году родилось совсем чуть-чуть[4].  В основном ученики жили далеко, держали экзамен при поступлении, отбирались по конкурсу и подвозились к школе на машинах. Мама Кати очень переживала:

– Берегись нехристей окаянных, Катенька. Сторонкой обходи асфальт, сторонкой. По земле-кормилице машинки не поедут. – Катю очень удивляли новые интонации и новые слова в маминой речи. Раньше-то мама говорила ясно и понятно, а теперь как-то нудно, как батюшки на службе. Что за «окаянные», что за «машинки»? Машинки у Вовочки в песочнице, а по асфальту ездят автомобили!

 

Высокий рост Кати в начальной школе не так бросался в глаза. Строгий непримиримый физрук Алексей Альбертович Катю не замечал. Физрук вёл при школе секции футбола и гандбола, старался заманить в команду девочек одновременно рослых и сильных – плотных.

– Чтобы в организме не было проблем, надо тренировать тело – заменять жировые отложения на мышечную ткань, – с этих слов Алексей Альбертович начинал каждый свой урок.

У Кати с телом не было проблем: не было тела, не было и проблем. Тонкие тростиночки-руки, самое толстое место – локтевой сустав, худые длинные ноги, самое толстое место – коленный сустав.

– Не ноги, а ходули! Дура! Палка! – дразнили пацаны.

Всё бы ничего: пацаны многих дразнили. Но в то чёрное для Кати лето, когда ей стукнуло целых двенадцать лет – возраст, в котором многие девочки перестают расти, – в то лето Катя  вытянулась на целых пятнадцать сантиметров! Бедная мама не знала, что и делать. Туфли! Кожаные, мягкие дорогие туфли, купленные загодя, ещё в июне, на папины алименты, эти туфли стали Кате малы. И не только туфли! Джинсы – по колено, форменный клетчатый школьный сарафан – хлястик на лопатках, белая блузка для торжественных случаев смешила куцыми рукавчиками.

– У нас нет школьных сарафанов на рост сто восемьдесят, – отрезала продавец в магазине-ателье. (Ателье шило и продавало форму специально для учеников Гуманитарного Лицея.)

– Но можно же сшить на заказ, – возразила мама Кати. – Вы же – ателье.

– На заказ вдвое дороже, – подключилась к разговору приёмщица, презрительно окинув взглядом бедно одетых посетителей, похожих больше на просителей.

– Да куда ж вдвое дороже. И так форма недёшева!

– А ткани знаете, сколько пойдёт?!

– Хорошо, Катя. Тогда купим тебе юбочку, как у старшеклассниц.

Начиная с восьмого класса в Лицее настоятельно рекомендовались именно клетчатые юбки в комплекте с трикотажными жилетками. Но и юбки не подошли: маленькие размеры были коротки.

– Как прости господи, – перекрестилась мама Кати.

Юбки же больших размеров,  всё равно не доходившие Кате до колен, были так широки, что в них можно было бы поместить двух Кать, да ещё и Катину маму в придачу.

Что же делать? В других школах все ходили без формы, а в Гуманитарном Лицее Номер Один форму требовали. И что делать со «сменкой»? Завуч в джинсах, может, ещё и пустит, но без сменной обуви – никогда и ни за какие коврижки! Помогли сёстры из храма. Магазин «секонд-хэнд» жертвовал в храм вещи, которые долго никто не покупал даже за гроши. В этой затхлой куче растянутого рванья и малюсеньких пинеток сёстры откопали очень приличные туфли с застёжкой-перепоночкой. Туфли кожаные, мягкие, совсем новые и… небывалого размера. Эти туфли были велики даже Кате!

– На вырост, – пошутил молодой дьякон, наблюдавший примерку – сёстры на него зашикали.

Туфли в церкви отыскались, а кроссовки для физкультуры – нет. 

– Почему сейчас нет дешёвой спортивной обуви? – возмущалась мама. – В моём детстве полукеды стоили два рубля, кеды – три шестьдесят и форма школьная, платье с фартуком, – не дороже пятнадцати.

– В твоём детстве, сестра, в Бога не веровали, – дьякон уже не шутил, глаза его пылали ненавистью, так плохо сочетавшейся с церковной рясой.

– В Бога не веровали? – переспросила и испуганно перекрестилась мама Кати. – В Бога не веровали – это точно, – продолжила она вдруг уверенно. – А душа у людей болела за общее дело – чем не вера?

Сёстры теперь зашикали на маму Кати.

– А что? Я ничего такого богохульного не говорю. Я Богу благодарна, без Бога меня, может, и в живых сейчас не было. Без Бога наша Россия многострадальная, может, и всех трудностей не перенесла бы. Но и старую свою веру я предавать не собираюсь. Нехорошо прошлое клеймить, не по-божески.

Дьякон будто и не слышал – он читал молитвенник, еле слышно, одними губами проговаривая слова.

 

Первого сентября Катя заявилась в школу в коротких джинсах.

– О! Дура! Палка! Чё? Мода такая от Версаче? – скривила своё тёмное от загара личико Наташа Селиванова (Тогда, в шестом классе, она не могла даже представить, что её будут дразнить Блё).

 Тут же, чтобы угодить Наташе, затанцевал, завопил вокруг Кати Тугарёв:

– Палка, палка, ты – бамбука! Бамбуко! Плоская! Дура! Дуро! Дуло!

«Дуло» сказалось само собой. Все заржали, всем понравилось «дуло». «Погонялово» прилипло к Кате навсегда. От тугарёвских обидных дразнилок Катя покраснела, села за парту. Одноклассница, соседка по парте, брезгливо выдохнула «фи!» и перебралась на другое место.

 Весь год Катя сидела одна. Единственная в классе сидела одна! Весь год Катя терпела оскорбления и насмешки одноклассников.

– Кать!  Ну, Кать! Чё: в манекенщицы – не?

 

Если уж по секрету всему Свету, то Катя в манекенщицы – «да». В смысле  – ездила с подружкой из храма дважды в Москву на кастинги (за счёт подружки). Мама Кати пропадала в храме, а Катиной подружке полностью доверяла. Подружка была дочкой батюшки. Он лупил дочь ремнём, запрещал смотреть телевизор и читать глянцевые журналы. Телевизор девочка смотрела у бабушки-атеистки, там же, у бабушки подружка читала глянец и выклянчила деньги на поездку, уверяя, что хочет  посмотреть  недавно заново отстроенный Храм и сходить в музей по соседству.

– Если батя спросит, говори: паломники мы, в Москву ездили как паломники, – предупреждала подружка Катю.

«Батя» оба раза так ничего и не спросил, как раз по выходным он был больше всего загружен: крестины, крестины, а то и венчания. Катю оба раза так в манекенщицы и не взяли, узнав, что ей только двенадцать лет, спросили телефон, но у Кати не было телефона: кот из бездомных, но одомашненный, тяжело привыкал к квартире и грыз всё подряд, перегрыз и телефонный провод.

 

– Кать!  Ну, Кать! Чё: в манекенщицы – не?

– В манекенщицы с четырнадцати можно, – оправдывалась Катя, принимая склизкие улыбки одноклассниц за доброжелательность.

– Ну! В четырнадцать! В четырнадцать ты башкой в потолок врастёшь. Так что лови момент! – хихикал  Тугарёв.

Вслед за Тугарёвым  хихикали и остальные.

– Эта Дуло достала уже в джинсах ходить. Все в форме, а она, видишь ли, особенная. Меня Худякова бесит! – кривилась Наташа.

– Дулам не место среди белых! – орал Тугарёв.

– Палка, а Палка! – прыгали, как  мячики, мальчишки, обступив Катю плотным кольцом. Катя отдирала со спины приклеенные на жвачку  тетрадные листочки с обидными словами и от злости тоже начинала прыгать в такт насмешникам – пацаны только этого и ждали: гоготали, разбегались, могли и тумака отвесить: кия-кия в живот – выше достать не могли.

 

Как только Катя выросла и стала предметом насмешек и косых взглядов всей школы, она приобрела и сильного защитника. Урок физкультуры первого сентября в шестом «А» начался так:

– Худякова! Почему без формы? Встань, кому сказал! – гаркнул по обыкновению физрук.

Катя встала, ссутулилась. Алексей Альбертович подошёл к лавке освобождённых, чего с ним  никогда раньше не случалось,  переспросил уже тихо и ласково:

– Почему без формы?

– У нас не хватило денег на… – промямлила Катя.

Алексей Альбертович взял Катю за предплечье, вывел из зала. Такого тоже никто припомнить не мог. Ребята загалдели, зашумели – неслыханный случай, нонсенс и скандал: у Алексея Альбертовича в зале – шум. Но никто не прибежал на шум. Первого сентября даже «всевидящее око лицея» завуч Марта Борисовна не суетится,  директор Надежда Тимофеевна сидит в своих букетах, принимает поздравления – все ещё только приступают к своим обязанностям.

– Так почему ты без формы, Худякова? Я не расслышал. Временно освобождена? – прикрыв дверь, спросил физрук.

– У меня форма есть, я взяла форму, – снова промямлила Катя. – У меня нет кроссовок… в туфлях вы не пускаете… да и… жалко туфли. Туфли новые.

– Какой у тебя размер? – Алексей Альбертович был, как всегда, немногословен и точен.

Катя смотрела сверху вниз на ярко-жёлтый свисток, болтающийся на широкой  груди учителя. Свисток маятником – раз, два – раскачивался по надписи на футболке. «Бегу в поддержку олимпийского огня, бегу в поддержку олимпийского огня…», – снова и снова читала Катя.

– Так какой у тебя размер? Ты знаешь свой размер?

Катя молчала: «бегу в поддержку олимпийского огня»…

– Снимай туфлю! – закричал Алексей Альбертович так, что ребята в зале перестали шуметь.

Катя подчинилась. Разутую стопу Катя  поставила на обутую.

– Чисто цапля, – закривлялся выглянувший из зала Тугарёв.

– На место! Закрыл дверь с той стороны!

Тугарёв, любимчик Алексея Альбертовича, ещё на праздничной линейке почувствовал холодок, а сейчас уловил откровенную неприязнь физрука. Может, Тугарёву просто померещилось? Может, после лета Алексей Альбертович ещё не пришёл в себя, не вошёл в привычное русло школьных будней? Может, просто шутит? Но почему тогда всю линейку, стоя на крыльце Лицея, физрук не отрывал глаз от Кати и говорил свою речь, как будто обращаясь только к ней?

Алексей Альбертович вынес из «тренерской» кроссовки: яркие, почти новые, с празднично-бликующими чёрными загогулинами на подошвах и заднике.

– Вот. Меряй. Должны подойти. Натягивай скорее свою форму и – в строй.

 Катя, в одной туфле, направилась в раздевалку.

– Подожди! Не горбись! И туфлю-то обуй! Что ты по грязному полу в… Слушай! Ты куда-нибудь записалась?

– Как? Я обязательно запишу размер. Чтоб точно знать. Спрошу у мамы.

– Да нет, – нетерпеливо перебил Алексей Альбертович, поморщился и продолжил: – Музыка, скрипочка, краски маслом, английский-французский?

– А-аа! Нет. Я ничем не занимаюсь. Нас в Дом Творчества на бесплатное не приняли, в Воскресную школу я сама перестала ходить, а на платное у нас денег нет.

– Так. Так-так, – обрадовался непонятно чему Алексей Альбертович. – После урока не переодеваешься. В зале остаёшься, усекла? Сидишь и ждёшь, усекла?

– Усекла, – ответила Катя, хотя абсолютно ничего не «усекла».

 Переодеваясь в старые трикотажные штаны, не прикрывающие теперь даже колени, в свою любимую футболочку с куколкой Барби на груди, Катя слышала, как Алексей Альбертович кому-то звонил, что-то объяснял эмоционально, буквально кричал в трубку:

– Да ты не представляешь! Самородок! Нет, не новенькая! Да! Только сейчас выросла! Да тихая она! Нет. Не крутые. Не скандальные они. Да, не все у нас тут крутые. У нас есть из ближайших бараков дети. По месту жительства некоторые.

Опять выбегал удивлённый Тугарёв – Алексей Альбертович зло прикрикнул на него, обозвал сплетником.

Катя вышла из раздевалки.

– Ну, как кроссовки?

– Очень удобные, – заулыбалась Катя. Если честно, она не могла понять: удобные-неудобные, поняла только, что не жмут.

– Забирай насовсем! – Алексей Альбертович опять больно схватил Катю за предплечье и ввёл в зал.

 Катя встала рядом с Алексеем Альбертовичем, напротив  одноклассников. Все засмеялись, заулюлюкали, раздались возгласы: «Жирафа в подштанниках!» «Скелетина облезлая!» Но Алексей Альбертович грянул в свисток; ученики шестого «А» осознали, что уже не  каникулы , припомнили, как мало пятёрок в «том году» поставил физрук по своему ерундовому ненужному предмету – в одну секунду «усекли» всё это ученики и выстроились в шеренгу.

– Ноги за линию! – ревел  физрук. – С ушами плохо? Сказал, Тугарёв, ноги за линию! Если кто-нибудь ещё хоть раз когда-нибудь оскорбит Катю Худякову, будет иметь дело со мной. Усёк, Тугарёв?

Тугарёв кивнул обиженно и подобострастно одновременно. Его кивок будто говорил: «Вот, значит, Алексей Альбертович, на кого вы меня променяли?!»

– Девочки! Шаг влево, раз-два. Худякова! Встать в строй!

Шеренга девочек колыхнулась, освобождая Кате место сразу за последним из мальчиков – старостой Словарём. Девочки захихикали – раздался пронзительный свист, и в оставшиеся до конца урока двадцать минут Алексей Альбертович задал ученикам такую нагрузку, что на следующий день шестой «А» еле-еле ковылял в школу – так сильно болели мышцы.

Когда прозвенел звонок и гурьба нетренированных тел выскочила из зала, появилась красивая, стройная, очень высокая женщина с распущенными прямыми волосами. Красавица обнялась с Алексеем Альбертовичем, и это не смотрелась смешно, это смотрелось нормально: сильный плотный футболист Алексей Альбертович и грациозная высокая блондинка.

– Познакомься, Катя. Это Оксана Ивановна, тренер по баскетболу. Встань, Катя.

– Да-да. – Катя поспешно встала, втянула голову в плечи,  пришибленно ссутулилась.

– Ох, спасибо тебе, Лёш, – улыбнулась Оксана Ивановна. – Не девочка, а находка. Подарок судьбы.

«Подарок судьбы», ничего не понимая, смотрел на невиданные до того светящиеся вставки и канты фирменной олимпийки, на серьги Оксаны Ивановны.

– Давай присядем, Катенька, – улыбнулась Оксана Ивановна. – Иди, Лёш, не мешай, дай нам поговорить о своём, о девичьем.

– Ухожу, ухожу. До следующего урока двадцать минут – длинная перемена! – крикнул Алексей Альбертович уже из «тренерской».

– Значит так, Катя. Я – тренер. Я хочу, чтобы ты попробовала играть у нас в спортшколе олимпийского резерва. В баскетбол. Знаешь – где? Улица маршала Жукова. Придёшь?

– Я... я не знаю, – замялась Катя. – Я не умею.

– Как это не умеешь, Худякова? В третьем триместре проходили броски и ведения. В программе у нас, Оксан, стоит баскетбол! – раздался из тренерской голос.

– Ой, ну, Лёш! Ну дай же с человеком тет-а-тет поговорить.  Откуда девочка-то помнит, что там в твоей глупой  программе. Да, Кать?

– Нет. Я помню. Оранжевые такие мячики, да?

– Молодец, Худякова. Пятёрка! – раздался голос Алексея Альбертовича.

– Лаврушкин! Заткнись! – простонала Оксана Ивановна и снова обратилась к Кате:

– Как ты учишься?

– Плохо.

С самого первого класса Катя так отвечала на этот неприятный вопрос, и собеседники, сочувствующе пожурив, почитав чуть-чуть нотации, отставали.

–  Отлично. И будешь учиться ещё хуже, – «обнадёжила» Оксана Ивановна. – Учти: мы ездим на сборы. Кто твои родители?

– Мама – инвалид, в храме она…

– А-а, – озадаченно протянула Оксана Ивановна и резко откинула рукой прядь волос – на запястье у Оксаны Ивановны заискрился браслет, сплетённый из нескольких цепочек. – С мамой я твоей поговорю, могу и домой зайти, можно?

– Не надо домой. Мама будет согласна, – протараторила Катя. (Ещё не хватало, чтобы Оксана Ивановна заявилась в их с мамой квартиру, где на кухне бегали тараканы!) – У вас же бесплатные занятия?

– Бесплатные, бесплатные, – улыбнулась Оксана Ивановна.

– Ты, Худякова, не представляешь, сколько родителей готовы платить, лишь бы их ребёнок занимался в Жуковской  спортшколе! – крикнул из своего «заточения» Алексей Альбертович. – Сколько людей приезжают на просмотры из пригорода и сельских поселений!

Оксана Ивановна ещё поговорила с Катей, объяснила, как доехать, дала отпечатанное на бумажке расписание и свою визитку. Оксана Ивановна хотела записать и Катин телефон, но Катя просто ответила:

– У нас нет телефона.

– Как – нет?

– Кот провод перегрыз, – объяснила Катя. – Никак не починим.

– Тогда буду держать с тобой связь через Лёшу, через  Алексея Альбертовича.

Катя пошла в раздевалку, с ужасом думая, что пришёл, наверное, другой класс, и придётся переодеваться с чужими девочками, которые будут пялиться на неё, как бараны на новые ворота. Одно дело – взгляды случайных прохожих, другое дело – девчонки из твоей же школы, да ещё и старшие. Но в  раздевалке не было никого, валялись на лавках новенькие яркие сумки и рюкзаки.

– А-а, десятый класс – в столовке, – догадалась Катя. Она как можно быстрее переоделась, запихала новые кроссовки в  новую брезентовую сумку, которую подарил Кате пожилой прихожанин в лупоглазых очках очках, называя сумку почему-то «пакетом». Кате очень понравилась сумка. Она даже улыбнулась и осмелилась спросить: прочему пакет. Прихожанин ответил, что в армии всё – «пакет»: вещмешок – пакет, донесение – пакет, комплект исподнего и тот – пакет.

– Даже рассказ такой есть  –  «Пакет». Читала?

Катя не знала такой рассказ, но потом вспомнила, что когда0то давно, в той другой жизни с папой, они вместе смотрели по телевизору фильм, там солдат съел письмо, а сургуч выплюнул...

Вспомнив почему-то сейчас этот разговор, Катя неслась на последний урок. Из столовой пахло выпечкой и сыром. Пицца в школе пеклась отменная.  Катя столкнулась с десятиклассницами, вгрызающимися зубами в ароматные сегменты, и сглотнула слюну: никогда у Кати не было ни рубля карманных денег, а её порцию стопудово  сожрал Тугарёв. Копейки Катя подбирала часто на дорогах, в супермаркете, у ворот церкви – нищие не брали себе копейки, оставляли на земле. Мама ни разу не дала Кате денег, не потому что была против чего-то, а  потому, что деньги  были только на самое необходимое: оплатить квартиру, купить пакеты каши быстрого приготовления… Дома доживала свой век закопчённая газовая плита.  Каша у мамы всегда подгорала, выкипала, забивая газовые отверстия. А теперь так удобно: залил кашу кипятком, перемешал, дал настояться – вот и еда. Каша и чай – чай и каша,  плита чистая… и долгими вечерами пышет паром старый чайник с нарисованными на эмалированных боках гроздьями рябины, еле различимыми под слоем жира и копоти.

 

 

 

 

[1] [1] С 2008 года такой вопрос в травмпунктах больше не задают. Все случаи избиения несовершеннолетних автоматически передаются в ОВД.

 

 

[2] В августе 1998 года случился в России дефолт: доллар, долгое время, державшийся на отметке 6 руб, взлетел до 18; бизнес, который вёлся в рублёвом эквиваленте, оказался парализован; многие «стратегически не важные» для государства предприятия закрылись навсегда.

 

 

[3] Так в начале 90-х называли дельцов, занимавшихся импортом продуктов и арендующих складские помещения.

 

 

[4] В 1993 году в России наблюдается резкий демографический спад, демографическая яма.